Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология - [99]

Здесь Афанасий Лаврентьевич являлся ключевой и незаменимой фигурой вследствие своего опыта, знаний и преданности делу. Он, которого постоянно третировали бояре, называя выскочкой, человеком «нечиновным», не имевшим возможности тягаться с большинством думных людей в местническом счете608, который вошел в правительственные круги исключительно в результате царского к нему расположения, был теперь дискредитирован полностью как отец изменника609. И конечно, злые языки стали говорить, что Афанасий Лаврентьевич знал об измене сына и не остановил его. Царь велел Никифорову передать Ордину-Нащокину: «…а что говорят в мире о сыне его, что он изменил, и эту измену причитают и к нему, то он бы эту мысль отложил»610. Но «отложить» эту мысль у Афанасия Лаврентьевича не получалось. Несмотря на заверения царя в том, что у него подобных подозрений на его счет нет («и конечно ведаем, что кроме твоея воли (Воин. — О. К.) сотворил»), Нащокин еще и еще раз возвращался к вопросу о своей невиновности, о наветах на него и том вредеб 1, который наносят переговорам подозрения о его измене. В конце концов он стал просить царя об устройстве судебного разбирательства по его делу, чтобы быть публично оправданным или осужденным. «Маюсь я безвестною виною, холоп твой, от русских людей наслушая (наслушавшись. — О. К.) и иноземцев, и все, великий государь, дело в Лыфлянтех обругано. Ужо я, холоп твой, мертв, слыша над собою о сынишке своем измену… Вели, государь, Божий и свой великого государя праведный суд сыскать. А в сыску, государь, очищение». Если я виновен, писал он далее, то «достоин в заточении быть и казни». Без официального оправдания, считал Афанасий Лаврентьевич, его пошатнувшаяся репутация честного человека наносит ущерб государственным интересам («а негоден у твоего великого государева дела впредь быть»)612.

Но царь не счел нужным проводить подобный сыск. Для него было крайне важным сохранить своего дипломата в дееспособном состоянии и не сорвать намечавшиеся переговоры по поводу заключения вечного мира со Швецией. Поэтому, как представляется, он постарался укротить свой гнев и сделать все от него возможное, чтобы как можно скорее вывести Афанасия Лаврентьевича из шокового состояния. Помимо государственного интереса, Алексеем Михайловичем, конечно, руководило и искреннее сострадание к горю Нащокина — близкого ему человека. Примечательно то, что в своем письме к Афанасию Лаврентьевичу царь в первую очередь выражает сочувствие его жене Пелагее Васильевне, которая, как он пишет, несчастна уже от того, что всегда в разлуке с супругом, находящимся на далекой от дома службе, теперь же она потеряла и сына. Алексей Михайлович постарался проявить максимум доброжелательности к несчастным родителям, высказать понимание их состояния и утешить их.

Царь случившееся с Ординым-Нащокиным расценивает как «беду, больше которой на свете не бывает»613, и в то же время видит в этом и положительную сторону, так как «больше этой беды вперед уже не будет». «И тебе от тех своих бед ожидать к себе впредь милости Божий и великого государя жалованья и надеетца всякого добра и в делах быть на Бога упователну и мужественну и надежну во всем», — увещевал Алексей Михайлович614.

Утрата родителями сына, по словам Алексея Михайловича, вызывает следующие несчастья: они лишаются «наследника», «утешителя и водителя старости и угодителя… честной седине», а также «памятотворителя доброго». В этих словах невольно нашел отражение тот главный ценностный смысл, который родителями вкладывался в потомство: наследование, содержание родителей в старости и поминовение их за гробом.

Далее Алексей Михайлович пытается разубедить впавшего в отчаяние Афанасия Лаврентьевича в том, что его служебной деятельности пришел конец. Такая мысль появилась у тебя, «мню, что от безмерные печали, — пишет Алексей Михайлович. — Обесчестен ли бысть? Но к славе, еже ради терпения на небесах лежащей, взирай. Отщетен ли бысть? (понес ли убыток? — О. К.). Но взирай богатство небесное и сокровище, еже скрыл еси себе ради благих дел. Отпал ли еси отечества? Но имаши отечество на небесех — Иеросалим. Чадо ли отложил еси? Но ангелы имаши, с ними же ликоствуеши у престола Божия, и возвеселишися вечным веселием». Иначе говоря, каждая «печаль» переносится в пласт «небесный», где она выглядит совсем иначе, чем в земной реальности.

Алексей Михайлович обращает внимание Ордина-Нащокина на то, что через свой «плач» он впадает в один из тягчайших христианских грехов — грех отчаяния, ибо отчаявшийся не надеется на Бога, не верит в его помощь и тем отпадает от Него: «.. и тебе подобает отпадения своего перед Богом, что до конца впал в печаль, востати борзо и стати крепко, надеено, и уповати, и дерзати на диавола, и на его приключившееся действо крепко, и на свою безмерную печаль дерзостно, безо всякого сомнительства. Воистинно Бог с тобою есть и будет во веки и на веки, сию печаль той да обратит вам в радость и утешит вас вскоре».

Царь и тут находит, помимо небесных, и земные резоны для утешения Афанасия Лаврентьевича. Мы уже видели, что он постарался свести поступок Воина к делу не столь уж необычному и ужасному: молодым людям вообще свойственно «полетать» по миру, но потом они возвращаются «в гнездо свое». Сам же царь его, Воина, «измену поставил ни во что», то есть не придал ей серьезного значения.