Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология - [100]

Алексей Михайлович убеждал Ордина-Нащокина не принимать близко к сердцу недоброжелательные разговоры вокруг побега Воина: «.. а мира сего тленного и вихров, исходящих от злых человек, не перенять, потому что во всем свете рассеянии быша, точию бо человеку душою пред Богом не погрешить, а вихры злые, от человек нашедшие, кроме воли Божией что могут учинити?»

Буквально в одной фразе письма царь говорит о своей неизменной к Нащокину милости, но Никифорову наказывает Афанасия Лаврентьевича «великого государя милостью обнадеживать». Таким образом, царь указывает Афанасию Лаврентьевичу на две надежные опоры в его горе — милосердие Божие и милосердие царское.

Усилия Алексея Михайловича утешить и ободрить Ордина-Нащокина возымели ожидаемый результат. Афанасий Лаврентьевич понял, что ему оказывается исключительнейшее доверие. Подьячий Никифоров докладывал, что царское письмо Нащокин «чел со слезами, а прочел, Господу Богу и Пресвятей Богородице хвалу воздал». В ответе царю Афанасий Лаврентьевич подчеркивал, что «государево дело» для него важнее личных переживаний и любви к семье: «…твоя, великого государя, неизреченная милость светом небесным мрачную душу мою озарила, что воздам Господеви моему за сие? Умилосердись, повели заблудшую овцу в горах сыскивать! Бил я челом об отставке от посольского дела от жалости души моей, чтоб мне в таком падении сынишка моего, зазорну будучи от всех людей, в деле не ослабеть, и от того бы твоему великого государя делу в посольстве низости не было; от одной же печали о заблуждении сынишка моего я твоего государева дела не оставлю: если бы и жену или чадо паче твоего дела возлюбил бы, не был бы милости достоин; ныне, судим от Господа, наказуюсь, да не с миром осужусь»615.

Заключение (про обычное и необычное)

Итак, побег Воина и последствия, вызванные им, подводят к закономерному вопросу о том, насколько экстраординарны для российской жизни того периода описанные нами события.

Как хорошо известно из истории, побеги в соседние Литву и Польшу не были редки. Читателю наверняка уже пришли на память и печатник Иван Федоров, и еретик Феодосий Косой, и князь Андрей Курбский, и самозванец Гришка Отрепьев, и подьячий Григорий Котошихин. Эти имена наиболее известны, хотя их круг можно значительно расширить. Но были среди беглецов и люди, не оставившие своих имен в истории, такие случаи нередко упоминаются лишь на столбцах документов московских приказов. Естественно и то, что из Московии в первую очередь бежали в Польшу, близлежащую страну со славянским языком, об обычаях которой в России XVI–XVII вв. знали немало и которая в XVII в. стала отчетливо диктовать свою моду и свои вкусы московской знати. Изучение подобных побегов и анализ их причин — тема, еще не ставшая предметом специального исследования. Каждый подобный казус, без сомнения, был уникален в связи с разнообразием обстоятельств, причин и характеров. Были среди беглецов люди с неустроенной судьбой, авантюристы и любители приключений. Добропорядочный же русский человек, если его душа стремилась к странствиям, вставал на путь паломничества и шел прикоснуться к христианским святыням, а не ехал к чужому двору. Однако, думается, мы не очень погрешим против истины, если предположим, что в большинстве случаев побег вызывался боязнью репрессий и ситуациями, когда оставаться на родине становилось опасно.

Случай с Воином удивителен именно тем, что в нем современникам не было видно типичных побудительных причин к бегству: его жизнь на родине представлялась всем более чем благополучной. Возможно, что версия о побоях, нанесенных Воину, именно и является попыткой найти традиционную причину его бегства — боязнь наказаний. Причина же бегства, вызванная воспитанием и образованием, является пока, на уровне современных знаний, необычной для русского общества того времени.

Не представляется удивительным, что беглецов старались изловить и извести. Случай с Воином необычен и тем, что его в связи со сложившимися обстоятельствами оставили в покое, он даже рискнул вернуться, несмотря на запятнанную репутацию, и дожил свою жизнь в России относительно спокойно. История Воина, однако, несколько напоминает историю стольника Ивана Бегичева, образованного человека, также бежавшего за границу в 40-е гг. XVII в. и также добровольно вернувшегося в Россиюбіб. Следует отметить, что вообще царь Алексей Михайлович предпринимал усилия к тому, чтобы вернуть в Россию представителей родов, предки которых отъехали в Польшу или попали в польский плен в Смутное время (Курбские, Салтыковы, Трубецкие)617. Все они его стараниями вернулись в Россию, несмотря на то что родились за ее пределами.

Вряд ли найдутся возражения к утверждению, что отъезд на Запад, как правило, вызывал и вызывает в России осуждение в обществе и расценивается как измена Родине и государю, даже если он и не сопровождался отягчающими обстоятельствами. Подобное отношение, как представляется, сильно отличало русское общество от западноевропейского, в котором на путешествия и поиск службы у различных царствующих особ смотрели как на дело обычное. Тому много причин, лежащих в особенностях развития русской истории. В частности, здесь не было таких категорий населения, как странствующие школяры или странствующие проповедники. Понимание русскими «своей» земли как «чистой» и «праведной», а «чужой» как «нечистой» и «поганой» хорошо раскрыто Б. А. Успенским и отчасти объясняет нам отрицательное отношение к отъезду русского человека на Запад: «Пребывание в чистом пространстве есть признак святости (отсюда объясняется паломничество в святые земли), пребывание в пространстве нечистом, напротив, — признак греховности (отсюда объясняется нежелание путешествовать в иноверные страны). Соответственно, древнерусский духовник спрашивал на исповеди: „В татарех или латынех в полону, или своею волею не бывал ли еси?“ или даже: „В чюжую землю от/ъ/ехати не мыслил ли еси?“ — и накладывал епитимью на того, кто был в плену или же случайно („нуждою"') оказался в нечистой земле»618.