Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология - [61]
Итак, тема сумасшествия — первое, что обращает на себя внимание в этой истории. Сюжет весьма заинтересовал судей, поскольку за время процесса они возвращались к нему несколько раз (в частности, при опросе свидетелей). Чем можно объяснить такое внимание к душевному состоянию обвиняемой?
Во французском праве конца XIV в. теория уголовной ответственности оставалась очень слабо разработаннойЗОб. И все же на практике некоторые обстоятельства совершения преступления могли смягчить (или усилить) вину подозреваемого. Таким образом, речь шла не только и не столько о тяжести состава преступления, сколько об индивидуальных особенностях преступника. Иными словами, в судебной практике конца XIV в. уже складывалось представление о норме и об отклонении от нормы в поведении человека. Так, например, учитывалось состояние гнева или опьянения при совершении преступления (будущая теория аффекта, известная, впрочем, еще римскому праву)307. Постепенно разрабатывалась идея о полной неправоспособности, в частности о физической немощности обвиняемого. Однако в рассматриваемый период только одна болезнь признавалась смягчающим вину обстоятельством — сумасшествие.
В средневековых судебных документах тема сумасшествия появляется очень редко (поэтому случай Марион представляет для нас дополнительный интерес). Насколько можно понять по отдельным упоминаниям, родственники обвиняемых не торопились усомниться в их душевном здоровье, ибо подобное предположение ложилось позором на всю семью. Только в самом крайнем случае адвокаты прибегали к такой мотивировке действий своих подзащитных: в двух известных мне делах второй половины XIV в. умственное помешательство названо как возможная (но не точная) причина самоубийства308. Безумие извиняло это ужасное преступление и грех, так как снимало с самоубийцы всякую ответственность за содеянное. Сумасшедший человек считался неправоспособным, невиновным и неподсудным, ибо был уже наказан Богом309. Такое правовое определение сумасшествия облегчало, в частности, получение писем о помиловании (хотя в конце XIV — начале XV в. только 1 % родственников и друзей обвиняемых ссылается на этот побудительный мотив)310.
Анализируя особенности мужского и женского дискурса в письмах о помиловании, Клод Товар замечает, что женщины эпохи позднего Средневековья были более склонны к драматизации ситуации. Именно они скорее указывали на свое незавидное семейное положение, бедность и болезни. Особенно часто это происходило в экстремальных случаях — при обвинении в воровстве или убийстве. Используемый женщинами прием «уничижения» (devalorisation) позволял им притвориться незначительными созданиями, не представляющими никакого интереса для судей, и таким образом сохранить свое место в обществеЗ11.
Прием «уничижения» являлся обратной стороной процедуры установления личности обвиняемого в суде. В данном случае нет необходимости останавливаться на всех ее подробностях. Скажем только, что на протяжении одного уголовного процесса к ней могли возвращаться по крайней мере трижды: во время сбора предварительной информации по делу, в момент «представления» обвиняемого судьям в начале слушаний и в ходе заседания. Для нас интересен именно третий вариант — своеобразная самоидентификация преступника, который оценивал себя с моральной точки зрения, стремясь исключить саму возможность обвинения. Типичными для такой оценки являлись эпитеты «bon», «loyal», «vrai franqais», «franqais du coeur» — особенно если речь шла о так называемых политических преступлениях (lese-majeste). Не менее популярными были выражения «prudhomme», «honette homme», «de honette conversation». Таким образом, обвиняемые скорее были склонны превозносить свои моральные качества. Прием «уничижения» в ходе процесса использовался менее охотно. Однако можно со всей определенностью утверждать: к этому методу прибегали всегда, когда обвинение считалось доказанным. Лексика судебных регистров и писем о помиловании в этом случае становится весьма похожей312. Речи заключенных полны сочувствия к себе, жалоб на свою старость, немощность и бедность.
Эту ситуацию мы наблюдаем, в частности, и в нашем казусе. Как только, после нескольких сеансов пыток, Марион дает первые показания, Марго пытается выставить ее сумасшедшей. И в этом ее поступке — особенность данного казуса: прием «уничижения» применен по отношению к другому человеку, а не к себе лично. Иными словами, Марго не ищет спасения для себя, она выгораживает Марион — не просто свою подельницу, но прежде всего подругу.
Для судебной практики конца XIV в. и, в частности, для «Регистра Шатле» такие отношения между подозреваемыми — соучастниками преступления представляли известную редкость. Скорее стоит говорить о полном забвении прежних отношений между «компаньонами», оказавшимися за решеткой. В суде их главным жизненным принципом становилось спасение собственной шкурыЗ 13. Поэтому для нас особенно интересно, что тема дружбы занимает в показаниях двух наших героинь одно из центральных мест. Даже длительное тюремное заключение и реальная опасность смерти практически до конца процесса не омрачают этих отношений. Только после двух пыток и очной ставки Марго заявляет, что Марион оклеветала ее, и вызывает подругу на судебный поединок314. Но и потом обе продолжают подчеркивать свои близкие, доверительные отношения, привычку постоянно заходить друг к другу в гости, рассказывать обо всех событиях315. Особенно этим отличается Марион. Хотя у нее есть и другие подруги (например, Марион ла Денн, местная проститутка), однако свои проблемы она обсуждает только с Марго. Та же, как старшая по возрасту (на момент процесса ей было около 60 лет) и более опытная, охотно делится с ней советами, по-матерински опекает. Именно эта забота о молодой женщине, видимо, толкает Марго на столь оригинальный шаг: спасти Марион от правосудия, объявив ее сумасшедшей.
