Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология - [59]

сохраняющими всю теплоту личного присутствия, всю свежесть сиюминутного действия. На первом плане исследовательского видения здесь оказываются acteurs как таковые.

Иными словами, микроанализ может высветить специфические для каждого из acteurs формы восприятия, конкретные мотивы поступков,

их видимые и скрытые последствия, то есть все то, что так трудно заметить при общем обзоре. Но это открывает дорогу более глубокому постижению и взаимосвязей отдельных индивидов с более обширным социальным целым. Таким образом, отправляясь от интенсивного описания «неповторимо индивидуального», мы оказываемся затем в состоянии интерпретировать индивидуальное в рамках некоторого контекста.

Как известно, во всяком обществе его структура накладывает свой отпечаток на любого индивида. Это не лишает его, однако, большего или меньшего «зазора свободы». Именно благодаря этому «зазору» индивид сохраняет возможность выбора в своих действиях (сколь бы ограниченной эта возможность ни являлась). Микроистория решает свои познавательные задачи в первую очередь через анализ этого индивидуального выбора.

В применении к исследуемому литературному тексту речь может идти, конечно, лишь об изучении мира воображения. В нем действуют герои, которые — при всей их близости (в рамках данной поэмы) к конкретным прототипам — выступают не более чем персонажи литературного произведения. Это, безусловно, придает микроанализу свою специфику. Но характера исследовательских процедур это качественно не изменяет.

Прочитав этот этюд, иной скептик, может быть, скажет, что предпринятый здесь анализ облика рыцаря дал результаты, мало отличающиеся по своему содержанию от уже известных науке. Соглашусь: характерные черты этого облика, выясненные на основе микроанализа, не расходятся с тем, что было установлено при использовании иных исследовательских подходов. Однако я вижу в этом факте свидетельство достоинств данного метода: он «выдержал экзамен», он не извращает картину прошлого, какой она рисуется на базе других методик.

В то же время он высвечивает в интересующем нас «мире воображения» и новые грани рыцарского облика. Становятся виднее такие разноплановые черточки образа рыцаря, как основополагающая роль куртуазного видения мира, всецелая поглощенность днем сегодняшним, сугубая конкретность всех суждений об окружающих, психологические формы оправдания самовластья, презрение к накопительству, право на присвоение богатств «другого» и т. п.

Но, может быть, еще важнее выявление тех особенностей идеального рыцаря, которыми он отличается от остальных своих собратьев. В нем как бы персонифицируется тенденция противостояния обыденности. Важность этой тенденции не в обширности ее проявлений (их пока что немного), но в самом факте ее существования. Как бы свидетельствуя о том, что мир не сводится к обыденному и стандартному, персонаж идеального рыцаря возвещал миру возможность не быть «как все». В противовес варьированию стереотипов он оправдывал поиск того, что могло бы им противостоять. Идеальный рыцарь оказывался в этом смысле антагонистом рутинной повседневности.

О. И. Тогоева Брошенная любовница, старая сводня, секретарь суда и его уголовный регистр (интерпретация текста или интерпретация интерпретации) 290

Зло есть добро, добро есть зло.

Летим, вскочив на помело!

У. Шекспир. Макбет

Стоит ли делать предметом анализа один ведовской процесс? Можно ли изучать его как нечто самостоятельное, а не как еще одну иллюстрацию общей картины, не как часть целого? Иными словами, можно ли изучать единичное, если речь идет о столь обширной проблеме, как история ведовства в Средние века и раннее Новое время, если существует даже определение ведовства, с которого так часто начинаются современные исследования291?

Историку, впервые задумавшемуся над этими вопросами, нелегко найти свой собственный путь в поистине необъятном океане информации, накопленной за последние 50 лет специалистами в самых разных областях исторического знания (политической и социальной истории, истории права и ментальностей, женской истории)292. Ибо создан уже некий «контекст» — исторический и историографический, — без знания которого обойтись (вроде бы) невозможно.

Однако эта невозможность становится весьма проблематичной, когда речь заходит о периоде, предшествовавшем так называемой охоте на ведьм. Для Северной Франции это XIV — начало XV в., эпоха, весьма скудно освещенная в литературе. Работы по истории Нового времени, написанные на французском материале, как-то незаметно и даже, возможно, неосознанно переносят особенности гонений на ведьм в XVI–XVII вв. на самые ранние судебные процессы. Более поздний «контекст», таким образом, поглощает в буквальном смысле единичные казусы XIV в.293 Начало судебного преследования ведьм в зоне, подпадающей под юрисдикцию

Парижского парламента, его особенности и отличительные черты остаются малоизученными.

Кроме того, авторы немногочисленных работ, посвященных этому периоду, склонны скорее к выявлению элементов будущего стереотипа, нежели к анализу следов ранней традиции в восприятии ведьмы средневековым сообществом. Именно в этом ракурсе, как мне представляется, рассмотрены два ведовских процесса 1390–1391 гг. в статье Клод Говар294. Эта работа поднимает и другую проблему — проблему многомерности и неоднозначности исторического контекста. Действительно, в столь своеобразном историческом источнике, как судебный казус, судебный прецедент, уже заключена возможность многократного его рассмотрения, в самых разных исследованиях, со всех мыслимых точек зрения, с применением всех возможных методик. Все дело в том, какой контекст, какой фон для «своего» казуса выбрать. Сделать его частью некоего эфемерного целого или сохранить его индивидуальность295. Превратить единичное судебное дело конца XIV в. в одну из составляющих процесса укрепления королевской судебной власти или попытаться на его основании увидеть в постепенно складывающемся образе средневековой ведьмы такие черты, которые в дальнейшем, может быть, и не получили развития, оставшись своего рода казусом прошлого.