Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология - [57]

Особое место в куртуазном универсуме рыцаря занимает благородная дама. Как почти во всяком мужском обществе, образ Женщины овеян волнующей дымкой и особой притягательностью. Не случайно слова, произнесенные женскими устами, услышаны спящим рыцарем даже тогда, когда они выговорены тихим шепотом. Сама дама, естественно, прекрасна собой. До поры до времени не ясно лишь, женщина она или девица: именно это особенно интересует автора поэмы (и, видимо, его героя)281. И первая забота доброго рыцаря — вернуть даму в лоно ее благородной семьи, конечно же, известной ему лично.

Постыдность и невозможность подобного возвращения женщины, ставшей сожительницей монаха, не вызывают у рыцаря сомнений. Но и какого-либо особого осуждения он по этому поводу прямо не высказывает. Хотя дело происходит уже после включения в XII в. брака в число главных христианских таинств282, Гийом Ле Марешаль знает, насколько обычными остаются в его кругу неофициальные половые союзы, непризнанные или даже — как в данном случае — категорически осуждаемые официальной церковью283. И потому ни одного слова не произносит он по поводу противозаконности этой связи. Это не его прерогатива осуждать греховность плотской близости, не освященной узами церковного брака, и он как бы вовсе ее не замечает. Быть может, дополнительным моментом, примиряющим автора поэмы (и Гийома вместе с ним) с этим противозаконным союзом, служит то обстоятельство, что сам монах могуч и красив, то есть таков, каким и должен быть, с точки зрения рыцаря, настоящий мужчина284.

Гийома в поведении монаха раздражает не то, что он осмелился умыкнуть знатную даму, не то, что он покинул свой монастырь и пренебрег исполнением духовного обета, не то, что он мечтает о сладкой жизни с любимой женщиной где-то в далеком краю. Все это укладывается в сознание рыцаря и во всяком случае не требует от него личного вмешательства. Осуждающая тональность возникает впервые тогда, когда обнаруживается, что монах — скопидом: ведь он накопил целых 48 ливров (и притом «в хорошей монете»!). Куртуазный стереотип не признает никакого скопидомства: все, что добыто, собрано или захвачено, — все должно быть тут же благородно растрачено285. Уже самое наличие тугого кошелька выглядит поэтому в глазах доброго рыцаря как презумпция виновности. Она превращается в повод для решительных действий, как только обнаруживается, что этот кошелек и в дальнейшем будет источником наживы.

Отнимая деньги, Гийом выглядит в собственных глазах — и, конечно же, в глазах автора поэмы — отнюдь не как банальный грабитель. Он творит справедливый суд. Это суд по нормам куртуазного универсума, в рамках которого всякое богатство, особенно денежное, имеет строго конкретное предназначение и должно использоваться по определенным канонам.

Само по себе богатство, безусловно, желанно и необходимо. Но обладание им может украсить прежде всего благородных. Все остальные не то чтобы лишены прав на него, но от природы неспособны распорядиться им куртуазно286. А это значит — не столько обеспечивать за его счет повседневные нужды, сколько использовать для вознаграждения «со-ратников», друзей, подчиненных. Распоряжаясь богатством таким образом — и делая это на глазах у всех равных и со всеобщего ведома! — рыцарь как бы демонстрировал миру свое представление о социальных ценностях. Не случайно первое, что предпринимает Гийом после возвращения в замок, — он опорожняет отобранный им у монаха кошелек в присутствии своих соседей-приятелей. Вместе с ними он пересчитывает деньги, вместе с ними же определяет качество монеты. И тут же предлагает разделить добытые деньги, чтобы все смогли расплатиться с долгами. Гийом как бы не ощущает себя собственником. Ему чуждо стремление к неограниченному, единоличному распоряжению богатством или тем более желание его сохранить и приумножить287.

Отсюда не следует, что деньги не играют в жизни Гийома важной роли. Публичное их растрачивание имеет свое оправдание. Вспомним, что весь описанный казус служил своеобразной «притчей во языцех» в разговорах при дворе принца, которому служил Гийом. Его поступок мог лишь укрепить за ним славу истинного рыцаря. А эта слава многого стоила, и не только в переносном смысле слова. Можно, например, не сомневаться, что, когда приятелям Гийома, одаренным им, удастся в очередной раз захватить богатую добычу, они не преминут поделиться с Гийомом так же, как он поделился с ними. Более того. Прославившись своим поступком, Гийом вполне мог рассчитывать, что многие рыцари — и из числа его соседей, и из числа других сподвижников принца Генриха — почтут за честь сопутствовать ему, если он отправится в поход или на турнир. Да и на «брачном рынке» его шансы после этого эпизода не могли не улучшиться. (Гийому было в то время 39 лет, но он все еще оставался холостым.) Реноме доброго рыцаря представляло, таким образом, вполне материальную ценность. Публичное расточение богатства было лишь предпосылкой для дальнейших приобретений и в этом смысле выступало как одна из форм циркулирования в обществе материальных ценностей.