Казтабан - [28]

Мне нечего было ответить. Я действительно до сих пор не чувствовал себя вправе заводить своё дело – не найдя корней, не овладев свободно государственным языком и, вообще, не добившись в жизни каких-то значительных результатов. Я был уверен, что мои ощущения основывались на общественном мнении, поэтому всегда занимался обезличенными вещами, которые, по сути, выполняли одну-единственную роль – оправдать моё право на существование и доказать самому себе свою ценность. Я проводил жизнь в суете, вместо того чтобы целенаправленно куда-то идти. В итоге не считал себя ни в чём достаточно развитым, чтобы делать вещи, помогающие развиться. Замкнутый круг.

– Плохим привычкам надо давать бой. Тебе пора выбираться из своего панциря… А мне – перестать пить химию, – Матвей похлопал себя по тощему пузу. – Кстати, останови вон у того деревца.

Озеро Язёвое и его водопад лежали почти у подножья Белухи. Мы прибыли туда уже за полночь и ничего особо не разглядели. А вот наутро проснулись в малахитовой алтайской сказке: в воздухе стоял смоляной кедровый аромат, в больших светлых лесах поскрипывали на ветру хвойные и лиственные верхушки, а на пригорках спели дикие ягоды. Луга укрывали душистые травы, и в пьянящий воздушный коктейль вливались аппетитные нотки джусая, которыми то и дело потягивало из подлеска. В ветвях цокали белки и суетились птички-кедровки, мелькали полосатые бурундучьи спинки, а на прогретые камни то и дело выбегали любопытные пищухи, покрытые блестящей чёрной шерстью. Гуляя по пологому склону, я встретил в роще небольшую группу косуль, которые, испугавшись звука треснувшей под моей ногой ветки, грациозно, хотя и очень шумно умчались через заросли. В общем сама жизнь вокруг была насыщенной и концентрированной, подобно эликсиру.

Язёвое озеро питали чистейшие ключи с очень вкусной водой и пара талых ручьёв. Собираясь в скалистой чаше, воды темнели над каменным дном, покачиваясь у травянистых берегов, разливались в горную долину и обрушивались за ней каскадным водопадом речки Язёвой в ущелье.

Сколько бы я ни пытал местных егерей и Матвея, казалось, что на казахском Алтае не осталось никаких воспоминаний о древних тюркских воззрениях, о Тенгри и о том, что Белуха считается горой Матери-Умай. Они с удивлением слушали, что на древних рисунках корона Умай с тремя зубцами выглядит точно так же, как эта гора, – на самом деле трёхглавая, какой видится со стороны российского Алтая.

Однако, хотя тенгрианские традиции здесь не сохранились, отношение к Белухе оставалось нетронутым – ей молились, у неё просили помощи, с ней разговаривали и неизменно испытывали от этого чувство облегчения. Ещё живя в России, я слышал о рериховцах[52], которые ежегодно отправлялись к Белухе в поисках не то просветления, не то эфемерной шамбалы. Матвей заверил меня, что желания, которые загадывают, глядя на мистическую гору, непременно сбываются, особенно когда с просьбой приходит группа людей. Правда, сразу добавил, что в принципе рано или поздно сбываются все желания, особенно коллективные.

Я взобрался на вершину холма, где устроился на стволе поваленного дерева в тени большого валуна. Любуясь священными пиками, круглый год укутанными лебедино-белым пухом снега, я думал о том, что Матвей сказал мне о плохих привычках. Может ли быть, что ощущения отчуждения и общественного осуждения в большинстве случаев придуманы мной самим? Неужели не люди, которые меня окружают, мешают мне почувствовать себя «своим», а я сам запрещаю себе это сделать?

Вот, например, мой новый попутчик, «мультиметис», как он себя называл, – русский по паспорту метис в третьем поколении, чьи дедушка с бабушкой по папиной линии передали ему татарскую, русскую, немецкую и польскую крови, а по маминой – русскую, украинскую и финскую. Матвей вырос в семье крещёных атеистов, его родная сестра вышла замуж, переехала в Кызыл-орду и отправила своих детей в казахскую школу, двоюродный брат стал прихожанином корейской церкви, а лучший друг недавно перебрался в Израиль. «Весь Казахстан в истории одной семьи», – хихикнул я. Матвей отзывался на «Маке», умел лихо ругаться на шести языках, неплохо изъяснялся по-казахски и часто вворачивал в свою речь казахские фразы или поговорки, чем вызывал к себе большое уважение. Он перепробовал несколько мировых религий и остановился на буддизме, что, впрочем, не мешало его страсти к викканским[53] праздникам и скандинавским богам. Вот у кого точно не было никаких заморочек с самоидентификацией! В любой компании и ситуации Матвей чувствовал себя на своём месте, и его раскрепощённая, открытая натура у всех без исключения вызывала симпатию. Я же, напротив, был всегда замкнут и самим собой наказан за несоответствие непонятно откуда взявшемуся размытому, недостижимому идеальному образу.

Внутри что-то шевельнулось: я чувствовал, как все путешествия этого года фатально и необратимо меняли моё мировоззрение. Эти преобразования было трудно разобрать на составляющие, но их русло крылось где-то в причинно-следственной цепочке: чем больше людей и земель я видел, тем сильнее к ним привязывался; чем преданнее их любил, тем больше начинал доверять; чем расслабленнее начинал себя чувствовать, тем на большее казался способен самому себе. Это придавало сил, и, дрейфуя на волнах размышлений, я вдруг с удивлением понял, что готов двинуться дальше – как минимум, всерьёз включившись в работу по продвижению своего туристского проекта.