Каждый ублюдок достоин счастья - [6]

— Пизда с ушами! — говорю. — Или ты заткнёшься сейчас, или я тебе горло перегрызу.

Сопит, сучка, рычит. Но уже не вслух.

— А давайте, — вдруг баба в очочках снова голос подаёт, — я с вами местами поменяюсь.

Ей говорит, соседке.

— А то, — добавляет, — мужчина сильно на вас рассердился, а нам четыре часа ехать.

Я хотел было вякнуть что-то, но сдержался. Поменялись они местами, соседка моя стервозная радостно слиняла, села эта, в очках. Подозрительная какая-то. Странная. В глаза прямо смотрела, открыто. И взгляд такой открытый, искренний. Искрится, с улыбочкой.

— Не побеспокою вас? — смотрит на меня.

— Нет, — буркнул в ответ.

Отвернулся. Смешливая, зараза! Чуть не улыбнулся на её взгляд. Держаться надо, не поддаваться.

— А сумку не поможете наверх закинуть? — просит меня.

Хотел её на хуй послать, но опять поддался. Встал молча, молча сумку на полку закинул. Ладно, один раз можно уступить. Вроде ничё баба. Не раздражает.

— Оксана, — улыбнулась она, присаживаясь. — Вы до самого конца едете?

Опешил я немного. Что это за нежности подозрительные?

— А тебе зачем это знать? — спрашиваю. — В ментовке что ли трудишься?

— Не хотите говорить — не надо, — снова одаривает она меня своими искринками. — Я думала, мы разговор в дороге будем поддерживать.

— Нет, не будем.

Сказал, и что-то защемило в груди. Слабость, знаю. Она, паскудная, она, трепетная. Мне не нужна женщина, я терпеть их не могу, не надо, ангелы, демоны, кто там управляет моей судьбой, не соблазняйте меня, всё равно мне не достигнуть счастливых гаваней. Я мразь человеческая, я выблядок, я ошибка природы. Меня надо было уничтожить сразу после рождения, я не достоин жизни. Для чего вы снова соблазняете меня, для чего ввергаете в сомнения? Я твёрд, я определился с направлениями, я знаю, что мне нужно. Мне никогда и ничего не получить от жизни, я не живу вовсе, я медленно подыхаю. Зачем снова эти иллюзии нормальных отношений и возможности простого, естественного существования? Его нет, а если и есть, то придумано оно не для меня. Оставьте меня в покое, верните мне мою злобу, мою ненависть, мою ярость! Мне только с ними хорошо и спокойно.

Эх, Оксана, Оксана, ну для чего ты такая чистая и неиспорченная возникла передо мной?!

— К матери еду, — говорила она. — Она у меня уже старенькая, на пенсии. Вот слив купила, три килограмма. Она в письме просила: дочка привези слив. Как вы думаете, не испортятся?

— Нет, не испортятся, — пробубнил я.

— Попробуете? — предлагала она горсть. — Пробуйте, пробуйте, у меня много. Я кулёк в карман положила. Чтобы в дороге поесть. Остальное в сумке. Они помялись немного. Ничего?

Слив не хотелось. Ничего не хотелось.

Взял.

— А вы к родственникам едете? — продолжала она.

— Угу.

— К родителям?

— Нет, к дальним.

— Наверно, к тёте.

Ишь ты, догадливая!

— К ней, родимой.

— Наверно, на день рождения.

— Типа того.

Ели сливы. Оксана достала из кармана газету, оторвала от неё клок и свернула ещё один кулёк — для косточек.

— У вас, должно быть, тяжёлый период в жизни, — смотрела она на меня. — Глаза грустные, лицо осунувшееся. Неспокойный вы какой-то.

Я криво усмехнулся.

— Пожалеть меня хочешь? А может, отсосёшь?

— Вот зря вы так, — ничуть не смутилась она. — Я же не против вас. Надо различать, когда человек против, а когда нет. Просто я вижу, что вас что-то гнетёт.

— Ну и помалкивай, раз видишь.

— Да я понимаю, что лучше не лезть человеку в душу, когда ему плохо.

— Вот и не лезь.

— Хорошо, не буду. Хотя мне кажется, что если вас разговорить, вы окажетесь очень интересным собеседником.

Ну перестань, прекрати! Ничего нет хуже жалости. Презирай меня, ненавидь, розгами бей, но только ни грамма жалости не впрыскивай. Она убивает быстрее яда.

Или ты не жалеешь?

— Да, я охуеть до чего интересный.

— Вот видите! Вы что заканчивали?

— Университет.

— Ого! А какой?

— Строгого режима.

Она с безбоязненным удивлением взирала на меня из-под толстых линз.

— Из тюрьмы что ли?

— Молодец! Пять за догадливость.

— И что, озлобились на всех? Человечество проклинаете?

Ну всё, за это надо по морде.

— Мокрощёлка, ты бы не воняла здесь! А то я на всякое способен.

— А я считаю, — как ни в чём не бывало, тараторила она, — что нет таких трудностей, которые нельзя преодолеть.

— Трудности… — хмыкнул я. — Что ты знаешь о трудностях, одуванчик? Какие у тебя трудности были кроме покупки слив?

— Ага, типичная позиция. Моя жизнь тяжелее всех… Уверяю вас, моя тоже не сахар. Я почти слепая, у меня с сердцем проблемы.

— Это не трудности, — злился я. — Это хуетень бабская. Трудности — это когда ты жить не можешь. Вообще не можешь. И жить, и умереть не можешь.

Она смотрела мне прямо в глаза. И не отводила взгляд. Стало неуютно, я отвернулся.

— Тяжело понять другого человека, — произнесла она, — не спорю. Наверняка я до конца не понимаю вас. Но, знаете, есть такая вещь… Точнее, это не вещь, это понятие… И не понятие даже, это принцип какой-то, стержень, за который всегда и везде надо держаться. Называется он просто — добро.

Меня передёрнуло.

— Подставь пакетик, я поблюю в него.

— Да, да, да. Нежность, гармония с окружающим миром, счастье.

— Как же достичь этого счастья, придурочная? Где оно? Для кого?