Каждый сам себе дурак - [4]

Синий гул. Синее чеченское небо и гул вертолетных лопастей, разрезающих его. Синий гул. Это летят федералы.

А мне-то не по фигу ли? Лишь бы в тепле сидеть и подальше, еще можно перед ящиком чай попить. Потом я еще могу постирать шмотье, торшер выключить и попытаться доказать какой-нибудь юной поросли противоположного пола, что еще пока жив.

Жалко, конечно, чернявеньких. Ведь если верить федеральному агентству военных новостей, там уже три населения Ичкерии ласты откинуло за свободу. Наверное, остальные чернявые, которые не чеченцы, в географии плохо разбираются и забредают на опасную территорию. Будем снисходительны: темные народы, дикие, сами не знают, что делают. Им бы географию учить.

Эх, скукотища! Так решил я и выключил телевизор. Смотрю, так тоже скукота смертная. Не выдержал, снова включил. Интересно же, какие еще геморры на шарике и где происходят.

А там лайнер пассажирский падает со свистом, а от него куски еще по пути начинают отлетать. И в землю — хлоп. А огонек такой яркий-яркий. Я даже на фейерверке на день города огонька сильнее не видел. Чтобы можно было поднасладиться огоньком неоднократно, наши мудрые телекомпании показывали трагедию в каждом блоке новостей, десять раз, с утра до вечера. Чтоб никто не пропустил. И чтоб люди за жизнь свою бесценную помнили, все, мол, в мире тленно, чтоб переживали. Голос мелодичный за кадром сообщает жизнерадостно: де самолет был американский, почему разбился неизвестно, а погибло двести шестнадцать человек. «Неплохое сообщеньице! — воспрянул я духом. — Еще парой сотен америкашек меньше». А че? Они, гады, мне визу в свое время не выдали, когда я к ним в гости в Иллинойс нагрянуть хотел, ознакомиться в духовном порыве с демократией и подлинным счастьем.

Потом по телеку показали еще иудеев, прыгающих по Палестине, и племена африканские в Сомали, как они там тоже за свободу и независимость друг другу по полной программе втюхивают. Теракт с еще одним огоньком и крушение поезда. А затем черная траурная рамка пошла, и ведущий — уже парень, а не та герла — скорбным печальным голосом, но растерянно, сообщил: коллегу у них на телевидении жизни лишили. Журналиста, то бишь. Но известного своей честностью, независимостью и принципиальностью. «Тоже ничего, — пришел я в окончательно благостное состояние духа. — Такая у них судьба у самых честных, чем больше честности, тем быстрее копытки отбрасываешь». Премию назначили за раскрытие, ну как всегда, в общем. Обидно, конечно, — если рядового гражданина жизни лишают, им плевать, а если честного журналиста — скулеж до звездочек. Впрочем, в жизни бывает, видимо, только «плохо» и «очень плохо». И единственное, о чем стоит просить, тупо уставившись на бездонное небо в надежде засечь какого-нибудь самого продвинутого бога, так это о том, чтобы не стало еще хуже.

Но, конечно, новости очень нужны. Хотя бы затем, чтоб живым себя ощущать и знать, как много плохого и очень плохого помимо твоих проблем. А потому спать спокойно и спокойно личинок откладывать. И на работенке с улыбкой унижаться.

И вспомнил я про Латина недавнего. Распереживался так за него, расстроился. Ну из-за того, что уехал он, как и куда. Но уж, надеюсь, Латин никогда не доберется до Буэнос-Айреса или Рио-де-Жанейро. Это по-любэ моя тема.

Выходить из дома было нереально — меня все еще колотило после посещения милого шопа. Пригорюнился я и снова призадумался на тему шокового столкновения «Я» и шести миллиардов бесспорных «чужих». Но как же, черт побери, все-таки добраться до Южной Америки, а?

Не к чему размышлять о странах, городах, исчезнувших людях. Бесполезно. Лучше выпрыгнуть из подъезда, плюхнуться в кар и бесцельно мотаться по Городу, зашиться и думать, думать, думать. На одну лишь тему — почему же все именно так получилось. Тогда все начинает плавать, и тачку ведешь на рефлексах. Да мне, дураку, и не привыкать.

Что-то. Оно расширяется и крепнет. Оно хочет выйти из меня наружу и трясется. Что-то пронизывает все вокруг и разрывает информационным шквалом на части. Что-то повсюду и нигде. Что-то не хочет есть, пить, спать. Ему не нужно потеть или кашлять. Что-то, это квинтэссенция времени, снаряд пространства. Я и сам не знаю, где я, что-то тащит меня неизвестно куда. Но ведь реально-то этого что-то нет. И тогда можно впечататься на тачке в столб или дерево, хуже не будет. А может, ехать к океану? Ведь, как говорят, только океанские ракушки хранят музыку и радугу. Я поеду и спрячусь в них. И будут только музыка и радуга. Можно оторвать руки или проткнуть печень, или положить свинец под язык. Все погасло, весна не придет. Можно слиться с тачкой, с асфальтом, с чем угодно. Мелькают дорожные знаки и огни светофоров. Темнеет. Должно быть, особи уже засыплют. Завтра они почистят свои клыки и побредут на восьмичасовое состязание. Когда один из них, отработанный, валится без сил, они собираются стаями и начинают вопить. Кладут особь в коробку и зарывают. Да какое мне дело? Уж лучше заткнуться.

Короче, остановил кар у тротуара. Прикуриватель не работал. Ну, конечно. Пришлось выйти на улицу и стрельнуть лайт у первого проходящего мимо. Прикурить-то он дал, а потом отодвинулся резко, дернулся натужно и прибавил шажку. Обиделся я ужасно, скис окончательно. Снова двойка. «Тогда пусть они пеняют на себя, — решил я в своей обиде. — Больше никогда ничего не буду у них спрашивать».