Каждый сам себе дурак - [33]

Добрая она была, но наивная.

В метро все то же самое: гул и яркий свет, скорость и туман, особи и поезда.

Бредут, бредут, бредут.

Катятся, катятся, катятся.

В метро меня сразу привлекла незатейливая реклама. Надо было быть осторожным, так как там опять Большой Город хвалили. Я, как узрел ту рекламку, так сильно в думки брякнулся. Чуть стэйшен свой не прокамал.

«Приезжай в Большой Город, — внушали мне ненавязчиво. — Я ужасно полюбил Большой Город. Кто привык к нему, тот не уедет из него. Я навсегда останусь здесь».

А снизу подпись такая лихая: «А. П. Чехов». Наверное, этому парню хорошо здесь было. И монет полный короб, и респект, чтоб шлондаться здесь было по мазе. И все такое прочее, естественно.

Конечно, если его так перло, то другим гнать не стоило. Субъективный драйв он, ясен пес, крайне закручен во внутреннее «Я», и других лишь раздражает. Уж мы-то с Могилой знаем.

Ну, приехал я в Большой Город. Здесь, вот он я. Ждут меня особи эти, как же. Разбежались! Одного они от меня ждут — когда бакинские начну направо-налево швырять.

Конечно, можно было попробовать такой же трюк, как мне втирал с рекламки этот гад.

К примеру, поднять руки и обратиться к прекрасным спокойным особям. Все рассказать им о том, как я сюда подприехал, о том затереть, как я ужасно с ходу здесь все полюбил. Еще не привык, правда, да чего уж. А под конец закончить:

— Никуда не уеду и навсегда останусь здесь! Ведите меня в «Метрополь» и смело поздравляйте!

Одно было не ясно: сразу меня бить будут или для проформы из метро выволокут. А уж чего-чего, а сомнений на счет мордочистки не было. Это уж точно.

Пока я воспарял по крылатым фразам, наверх выбрался. Высказаться я так и не решился. Ладно, вякну при более подходящем случае.

Но вот на смотровую площадку мне отправиться неплохо насоветовали. Прекрасный вид и как раз для меня. Там под ней, что забавно, деревья клочками росли. Я снова подивился. Оказывается, и в Большом Городе есть островки природы. Удивился же я потому, что в центре деревьев почти не было. Их там давно, говорят, повыдирали. Это, понятно, чтоб особям передвигаться активней, а еще, чтоб они своими зелеными листочками рекламу не загораживали. Это опять Министр выкинул, как мне потом рассказали, благо ему с этой самой рекламы коммеры тоже монет отстегивали.

А, конечно, в мировом масштабе было бы неплохо перебить всех зверей и птиц, сжечь леса и высушить океаны. И заасфальтировать всю планету. И гигантский штрих-код сбоку повесить.

Вот тогда все заживут королевичами и богатеичами. Сытые, довольные и счастливые.

Как посмотрел я со смотровой площадки вдаль, сразу замер. Мыслимо ли, город — как женщина. Говорят, что Нью-Йорк — это город, стоящий стоймя, Париж — выгребная помойная яма. Наш Большой Город уж точно нет. Не идет ни с каким другим ни в какое сравнение.

Город-женщина лежит уверенно и упрямо, как честная приличная, раздвинувшая нижние лапы и ожидающая, чтоб ее обслужил самый достойный участник ее бесконечного праздника. Она не стоит стоймя, не до конца тянет на выгребную яму, но есть у нее свой особенный признак — она лежит абсолютно плашмя, выделяясь на ложе лишь жировыми буграми.

Я даже повторил несколько раз нэйм того места, куда я попал. Большой Город. Большой Город. Большой Город.

И ведь, чем больше город, тем легче вписать свое собственное «Я» в громадное варево, перемещающихся в нем особей. Поверить, что ты и есть достойный бесконечного праздника участник.

Внизу — достаточно большой стадион. Гул. Все здания на своих местах. Там, сям мелькают желтые крышки церквей и строительные краны, редкие, похожие на рукоятки ножей, высотки и вовсе непонятные постройки.

Говорят, что стадион — известное местечко. Туда тоже ей, женщине, монет бухали, в ее ненасытную и широкую щель. Она жадно глотала баксята и хрипела: «Еще денег, людей, машин! Да здравствует урбанизм!» Ей набивали, набивали, а получали отхожие места и хищные щупальца пригородов.

Но ничего. Наверное, если бы я дожил до Юбилея, я был бы еще более неадекватным. Жизнь заново не переделаешь. Пока что эта стерва вышибала себе деньги на новые наряды-строительства, чтоб соблазнять нас, недоумков, а большей частью бесполезно расширялась, жирела и обогащала коммерсантов, прихлебателей и священников, самых достойных участников бесконечного праздника. На всех остальных-то ей наплевать. Своя рубашка ближе к телу.

Мы рядом. Мы плывем. Мы умираем. Мы нигде.

Никто никому ничего никогда.

Да разве ж я без повода разеваю свою варежку? Просто я не все понимаю. Если честно, не просекаю вообще ничего. Поэтому и хочу вдецелок подучиться.

Однако к барьеру. На смотровой площадке был специальный барьер, а сразу за ним обрыв, пологий склон и редкие деревья.

И панорама, конечно.

Опершись на барьер, можно было вполне бесплатно всматриваться вдаль, любоваться Большим Городом и залечиваться башкетником сколько душе угодно.

Я тоже вперился. Мыслей не было. Гляжу, внизу — ручей. Оказывается, и в Большом Городе есть водоем, который легко можно было перепутать со сточной канавой или вскрытой трубой.

А аборигены, то есть коренные жители Большого Города, по всем признакам очень гордились своим водоемом. У них на лицах даже светилась особая самодовольная метка. Как у приверженцев синей волны после пятидневного оттяга.