Каждый день сначала : письма - [9]
Если это и уничижение паче гордости, то искреннее.
Но о том Распутине, о котором ты писал, ты написал очень хорошо, с некоторой, правда, усталостью в конце статьи, там, где и Распутин через силу водил пером.
Захотелось мне после этого перечитать твою книгу обо мне — да ведь ее нет, а теперь, наверное, и не достать.
Пишу сейчас еще из санатория, но опущу письмо по возвращении в Москву. Это и не в чистом виде санаторий, а больничный, и согласился я на него, чтобы не оставаться в больнице. А здесь повезло благодаря праздникам: две недели был один в палате и от последней тоски иногда присаживался к столу и написал в «Сибирь…»[25] еще один очерк по следам своей летней поездки по Лене, которая и прогнала меня по больницам. Если удастся когда-нибудь поплыть дальше (как собирался), придется эту свою работу или выбрасывать, или переписывать, но пока пусть будет. Нынче на «мокрую» поездку едва ли решусь, да и кармана моего не хватит. Ты прав: надо прижимать хвост. Алешкин заплатил мне хорошие деньги, но, во-первых, жизнь в Москве, и, во-вторых, скоро втроем возвращаться домой.
Очень огорчил меня Савелий своим интервью в «Правде», где ради хлесткого словца, меня защищая, со мной же и не посчитался. Деньги на храм я тебе давал не собственные, ты это знаешь; думаю, знал и Савелий, и не демократы довели меня до операционного стола; даже под запал такие вещи говорить не годится. И никто меня из квартиры не гонит решительно, лучше бы об этом вовсе не вспоминать.
От друзей защищаться труднее, чем от врагов. Тут Володя Крупин добавил мне одну операцию, хотя мне хватает и собственных. А тут М. Лобанов[26], зная, что мне не пришлось платить за операции ни копейки, все-таки оставил в «Дне» тот текст, который нуждался в поправке, но без поправки звучал… Хотел было на все эти вещи писать разъяснение-опровержение, и надо было написать, да по слабости пожалел и себя, и своих адвокатов.
Нынче впервые за последние пять лет еду на Праздник славянской письменности. В начале июня собираюсь в Иркутск. Но уже так боюсь новых осложнений, что и думаю об этом втихомолку. Все более вижу, что писать ничего «агитационного» сейчас не следует. Кого можно было образумить — образумился, остальных или нельзя, или пусть доспевают сами, под солнцем родной действительности. Время не только межеумочное, но и глухое для восприятия, дурное. Вот-вот начнем терять друг друга физически: кто на пределе лет, кто на пределе сил.
«Лит. Иркутск», вероятно, будет прекращаться. Нет денег. К тому же Валентина[27] горит только одним рвением — борьбой с еврейством и масонством, в старой России немасонов для нее уже не остается, всех ставит к стенке. Епархия, помогавшая раньше деньгами, теперь не может. А богатый дядя не находится, и искать его надо не в Москве, а в Иркутске.
Как видишь, дела все тоже невеселые, но доживать надо. И хорошо бы — не в камере. Камеры боюсь потому, что сойду там с ума от бессонницы. Потерял сон, а таблетки давать не будут.
В Иркутске перехожу на травы.
В. Курбатов — В. Распутину.
29 июня 1993 г.
Псков
…Очень жаль, что мы с о. Зиноном приехали в Москву, когда тебя нет. Бог весть, удастся ли нам еще вот так выбраться вдвоем. А так-то хорошо, что ты не в Москве. Сюда бы и вообще-то без крайней нужды приезжать не надо. Я выбрался на открытие выставки Юрия Ивановича Селиверстова, которую вытаскивал из Савелия клещами, да и с о. Зиноном хотелось доехать до Владимира и до Покрова-на-Нерли, куда его зовут на предмет обсуждения, как обустраивать алтарь. Еще не знаем, доедем ли. Но собрались.
Очень я был рад, что на Пушкинском празднике сумел уговорить Василия Ивановича[28] остаться и съездить в монастырь. Он и сам потом понял, насколько ему это было нужно, и уехал покойнее и светлее, чем приехал. Уже в поезде с какой-то острой тоской заговорил о Викторе Петровиче[29], как-то минуя всю болезненную нынешнюю внешность, и тут-то я особенно ясно и понял, почему он все время вспоминал мать, и видно было, что действительно не находил себе места. Она для него была связана и с Виктором Петровичем, и вот он не может разорвать сердце.
Но сам, конечно, руки не протянет, чтобы не быть неверно понятым. Да и не он это должен делать. И хоть я верю, что все вы правы, а Виктор Петрович менее всего, но вот, поди ты, никак мне не смириться с тем, что вы порознь и пока еще продолжаете удаляться друг от друга, и никак для себя не определю, верно ли это перед Богом, а не перед короткой человеческой правдой. Все казалось, что следовало бы резче говорить друг с другом, а не друг против друга. Это, может быть, было бы больнее, но зато здоровее.
Но теперь, похоже, уже ничего не воротишь. Единомыслия уже не будет. Его не будет по многим частностям между тобою и Беловым, тобою и Клыковым[30], тобою и Шафаревичем[31], тобою и Крупиным, и по частностям болезненным. Я уже не говорю о себе — со мною-то вообще согласиться нельзя: больно широк, надо бы поуже.
