Каждый день сначала : письма - [11]
Не знаю. Иногда такое отчаяние охватывает и такой стыд, что хоть беги. Не за страну, не за правителей наших. Это уже как бы позор естественный. А за литературу. За то, что она втягивается в те же средства противостояния и оставляет читателей сиротой. Никто, как наше поколение, не измельчил так значение русской литературы в глазах читателя, никто не уронил его так низко. Сидели ли Толстые и Достоевские по правительствам, даже Бунины и Горькие? А нам непременно трибуну подавай, министерское кресло. А что выходит? У того же умного критика Сидорова[34], у Клыкова?
Ну ладно. Это у меня старая песня. Это я от одиночества брюзжу, от усталости. И оттого же к тебе напрашиваюсь на денек, чтобы душой подкрепиться.
В. Распутин — В. Курбатову.
3 апреля 1994 г.
Иркутск.
Дорогой Валентин!
Едва ли я до Пасхи еще напишу, а потому позволь с тобой первым по-братски похристосоваться и пожелать благополучного доплытия (просится красиво сказать) по океану бурь до следующей Пасхи, а там как Бог даст.
Письмо получил. Несколько дней назад, побывав в Иркутске, звонил Светлане[35], она сказала, что ты в Москве. Стало быть, как дань, собираешь с журналов деньги. Только вот журналы у нас с тобой не очень: сами бескормные, в недоимках, только и ждут, чтобы последнюю копейку отписал в «фонд поддержки». И их жалко, и себя жалко.
Я уже вторую неделю в Иркутске. Живу в основном на даче. Пока лежали снега, было хорошо — тихо, безлюдно и непроездно. Теперь стаяли и зашумело. Сегодня всю ночь ходила с криками под окнами пьяная молодежь, собирающаяся компаниями «отдохнуть» на природе, — и не дала спать. С больной головы решил, дописав тебе письмо, поехать «отдохнуть» в город, запастись заодно едой, а уж потом возвращаться. Но чувствую: вот-вот сигнал тревоги подаст Светлана. Прописка у нас до мая, а я у них наверняка на учете.
Почта тоже иссякает, осталась по большей части зарубежная, откуда вопрошают: почему ничего не делаете и даете погибнуть России? А я уже не знаю, нужно ли что- нибудь делать. Если что-то зреет и созреет, то само собой, по своим законам созревания. Видно только, что люди не хотят слушать авторитеты, теперь уже никакие.
А талдычить без толку одно по одному уже и талдык отказывает. И так бывает хорошо: за вечер один-два звонка, никому не нужен, а просыпаешься по утрам с мыслью, что и сам себе в этом образе не нужен и ничего не сделал, только «образ» годами лепил, а ему пришло время трескаться.
Только близким и нужен для поддержания жизни, но это, вероятно, возрастное, а возрастное пройдет.
Москву не терплю, но в Москве есть несколько человек, к кому можно прийти и посидеть, с кем для поддержания духа можно и по телефону поговорить. В Иркутске не стало. Провинция наша, которую мы возвышали, что это понятие лишь «географическое», в несколько лет превратилась в душевную окраину. Это не потому, что я Москвы нанюхался или возомнил, нет. Есть от чего скиснуть, но ведь и молодежь не шумит, как в наше время.
Дай Бог, чтобы временно или ошибался.
В Москву, если не будет тревоги, приеду в начале мая. Тогда, может быть, с Марией[36] и в Печоры. О писательском съезде, о будущем, уже как-то и забылось, пользы от него не будет. Надо, наверное, но как вспомнишь, что будет, какие честолюбия и самолюбия переговорят все остальное, — и в сторону опять. Ничем нам союз теперь не поможет.
В. Распутин — В. Курбатову
6 апреля 1994 г.
Иркутск.
Получил сегодня твое «взыскательное» письмо, набрался гнева, чтобы, в свою очередь, взыскать и с «Лит. России», а потом решил посмотреть это письмо. Посмотрел и подписи своей не нашел, слава Богу. Где ты ее увидел? Может быть, в «Независимую» она каким-то образом попала? Но никто из моих знакомых с «Независимой» дела не имеет, проверить не могу.
Стал тебе в Псков звонить — бесполезно. А потому отпустил на дальнейшее покаяние мою и без того грешную душу.
Прозу писать мне поздно. Влачусь.
В. Распутин — В. Курбатову.
16 февраля 1995 г.
Москва.
Пишу тебе перед самым отъездом; если ничего здесь, в Москве, не произойдет, постараюсь просидеть в Иркутске до мая.
Издательство, о котором я говорил тебе по телефону, называется «Панорама». Это бывший не то «Плакат», не [то] что-то в этом же роде. Зарабатывает он сейчас на календарях, на именных президентских конвертах, на открытках и пр., а кроме того — издают книги. В том числе детективные, но, как уверяли меня, не срамные. Идет у них и библиотека классики, очень хорошо оформленная, богатая (по виду), которую они решили дополнить современной литературой. Один томик предложили мне. Платят очень мало — 5 % с проданного экземпляра (тираж будет 20 или 30 тысяч). Я согласился потому, что уж больно хороша эта библиотека. В книгу войдут «Деньги», «Матёра» и рассказы, всего листов 25. Рассказы еще надо написать. Сдавать рукопись нужно в октябре, твою статью, если ты не передумаешь и если тебе не надоело возиться со мною, тоже тогда же. Они уже сейчас готовы были заключить договор, но без тебя я не стал торопиться. В мае-июне, если удастся встретиться, пойдем вместе.
Теперь о гонораре за трехтомник. Богатых людей оказалось расчаливать очень трудно. Пришлось делать это в два приема. Поэтому деньги ждут тебя в двух местах, но от этого в два раза больше их не стало. То, что удалось мне вырвать (250 р.), лежит у Эли Шугаевой в сейфе. После этого я натравил на них, на этих акул империализма и капитализма, еще Люду Бородину, тем паче что они и ей, оказывается, не уплатили за редакторство.
