Каждый день сначала : письма - [7]

А пока надо собираться опять в Москву, на российский писательский пленум, который, можно не сомневаться, будет скандальным и нервным. Не ехать — уйти, стало быть, в кусты, а мы и без того тявкаем только каждый из своей подворотни, в то время как над нами гремит общая анафема. Как знать, может, я увижу тебя до того, как ты получишь сие послание; это было бы хорошо.

Солженицына, если там то же, что ты видел у меня, оставь себе. Я мечтаю теперь найти Ильина[18], я его почти совсем не знаю, а, судя по цитатам из статьи Жени Вагина о Русском Зарубежье, знать его надо. Мы хотим один из номеров «Лит. Иркутска» посвятить Зарубежью, для этого номера Вагин и написал, но материала пока недостаточно, и потому придется оттянуть.

Дар Вагина нас удивил. Живет он, я знаю, не шибко, деньги эти можно было при необходимости сыскать и здесь, но, когда от души, отказываться нельзя. С Риммой, с женой, я по телефону разговаривал и благодарил, Евгению сейчас тоже напишу. У меня сегодня раз в году День письма. За окном метель, от книг устал, писать что-то серьезное отвык, справа и слева от стола вороха читательских и избирательских писем и жалоб на житье и начальство, на вороха эти смотреть и то жутко — самое время отозваться друзьям.

Если не найду тебя в Москве — позвоню. Не управляюсь и со своими бумагами, я потерял и твой телефон, взял его у Савелия и снова потерял, а обнаружил, только приехамши домой.

В. Распутин — В. Курбатову 30 июня 1990 г.

Иркутск.

В кои-то веки сел я отвечать на твое письмо почти сразу же по получении его. Но это оттого, что хочется поговорить, а все разговоры сейчас сводятся к политике. Подобного массового сумасшествия мир, наверное, не видывал, и бедная душа, у кого она еще есть, вопиет от одиночества.

Во сне я тебя не видел, но письмо ждал. Ты один из всех, с кем я близок, способен на подобное письмо. И о том, как прощались с Юрой[19], ты не мог не рассказать. Я узнал о его смерти еще в Москве, но в последний, кажется, день перед отъездом, от Савелия знал, что и ты приезжаешь, но был в последней степени остервенения от своего московского пребывания и решил не оставаться. Не стал и Кате звонить, не зная, что сказать. Я таких моментов боюсь, ты в них не на виду у людей, что не так уж и важно, а на виду у какого-то общего нашего пастыря, который докладывает о нас Господу и докладывает о благополучии наших душ. А какое уж там благополучие!

При всей нашей близости я не был с Юрой близок, и дело тут, разумеется, не в расхождениях, а в том, что по одной и той же дороге он ушел намного дальше. Он, как и ты, был в храме, а я еще топчусь перед дверьми его, собирая характеристики. Что не пускает меня туда, сам не пойму. Неготовность, необразованность, какая-то неспелость при начинающемся возрастном подгнивании, что-то, словом, несостоявшееся, что я хорошо чувствую и не могу лукавить с собой. Я, быть может, поэтому оттягиваю поездку в Печоры, там надо иметь евангельский чин души, которого у меня нет.

Юра не сразу, но давно уже установил себя правильно, нашел себя, как говорят, у него было чем мыслить, да еще при удивительно добром сердце, при огромной работоспособности, — как он нужен был сейчас и как его будет недоставать! У меня и было-то всего несколько человек, на которых, считал я, стоит Москва, а теперь их руки разъяты в самом нужном месте. После Юры Селезнёва[20] это самая большая потеря.

Моя адресная книжка наполовину уже с вычеркнутыми именами. Вычеркивать его рука не поднимается. А новых я в нее почти не вписываю, всё меньше тех, кому хочется позвонить и прийти. Всё уже круг… Какое-то огромное разрушенное поле, сплошь в свалках, над которыми беснуются требовательные голоса ничего уже и не желающих понимать, кроме требований, — вот что сегодня Россия. Картину эту не хочется продолжать, кроме того что мы слышим друг друга в молитве и неуверенных наших делах едва ли не только в своем кругу.

В такой обстановке поневоле хватаешься судорожно то за одно, то за другое, ничего толком до конца не доведя. Хоть и за русский флот, за которым ты меня во сне застал. Отлучившийся от родного дела, как от судьбы или от жены, — как не соблазниться случайными интересами. Теперь всё одно — что флот, что тонкорунное овцеводство в Древней Руси. Который уже месяц по ночам просыпаюсь в ужасе от своих занятий, однако и бросить их сейчас нельзя, потому что свои же и проклянут за отступничество.

Через несколько дней лечу в Москву, а скоро и Женя Вагин приезжает из Рима. Не знаю его планов, но, быть может, встретимся или в Москве, или у тебя, а дал бы Бог — и в Иркутске на несколько дней. Не в Иркутск, а в какую- нибудь зимовейку под шум воды и леса, чтобы поправить души. Или опять в Оптину.

…В этом месте сделал перерыв, чтобы посмотреть по TV тебя и Юру Селиверстова в «Вертикали…». Сейчас, когда его нет, всему придаешь преувеличенное значение. Когда он заговорил о Храме Христа Спасителя, вдруг голос переменился и стал замедленным, совсем ему не свойственным, — словно бы он что увидел в себе и испугался. И твой испуганный взгляд на него в это время…