Каждому свое - [116]

Однако Титженс, который обыкновенно был правой рукой миссис Уонноп в подобных делах, выказал неожиданную непокорность. По словам миссис Уонноп, он мало походил на себя и поднял на смех первые две из предложенных тем — о «военных детях» и о том, что немцы до того опустились, что начали есть трупы своих же товарищей, — он сказал, что это ниже любого уважающего себя автора. Сказал, что количество детей, рожденных вне брака, не увеличилось, что немецкое слово Kadaver французского происхождения означает туши лошадей или другого скота, а Leichnam — это «труп» по-немецки. Он, по сути, отказался иметь хоть какое-то отношение к написанию статей.

В том, что касалось каннибализма, Валентайн соглашалась с Титженсом, а вот к «военным детям» у нее было другое отношение. Если как таковых «военных детей» не существует, от того, что о них кто-то напишет, им хуже не станет, а если предположить, что несчастные малютки все же есть, статья им тоже никак не навредит. Валентайн понимала аморальность такой позиции, но ее матери очень нужны были деньги, а мать для нее была превыше всего.

Поэтому ей ничего больше не оставалось, кроме как умолять Титженса о помощи, ибо Валентайн знала, что без той сильнейшей моральной поддержки, которую потребует добровольное или вынужденное написание статьи, миссис Уонноп забросит это дело и потеряет контакт с замечательной газетой, которая недурно платит.

Так получилось, что в пятницу утром миссис Уонноп получила предложение написать для швейцарского журнала пропагандистскую статью на какую-то историческую тему, связанную с перемирием после битвы при Ватерлоо. Денег за это обещали очень мало, но это было весьма уважаемое издание, и миссис Уонноп, по своему обыкновению, велела дочери позвонить мистеру Титженсу и выяснить у него некоторые подробности Венского конгресса, на котором обговаривались условия мира.

И Валентайн позвонила, как уже сотни раз; она была очень рада тому, что по меньшей мере еще раз услышит голос Титженса. На том конце подняли трубку, и Валентайн задала два своих вопроса: один про Венский конгресс, а второй — про «военных детей». Из трубки послышалось резкое:

— Руки прочь от моего мужа! У него уже есть любовница — миссис Дюшемен. Руки прочь!

Казалось, это говорит не человек, а машина, и эти слова причинили Валентайн сильнейшую боль. Но она ответила Сильвии, внезапно найдя в себе потаенные силы на продолжение этого разговора, — ей даже казалось, что кто-то говорит за нее, настолько спокойно и холодно зазвучал ее голос:

— Вы, наверное, обознались. Попросите, пожалуйста, мистера Титженса перезвонить миссис Уонноп, когда он освободится.

— Мой муж пойдет в министерство к 4:15, — сообщил голос. — Там он с вами и поговорит об этих ваших «военных детях». Но я бы на вашем месте спряталась куда подальше и не напоминала о себе! — И Сильвия повесила трубку.

Валентайн взялась за выполнение повседневных дел. Она слышала о каких-то кедровых орехах, которые были очень дешевыми и питательными, во всяком случае, весьма сытными. Они с матерью сошлись на том, что непременно нужно их закупить, и потому Валентайн обошла несколько магазинов в поисках заветных орешков. А найдя их, вернулась домой, и там уже был ее брат Эдвард. Он был весьма подавлен. У него с собой оказался небольшой дорожный паек, в который входил и кусок мяса. Брат принялся приводить в порядок матросскую форму, готовясь к танцам, на которые они с Валентайн собрались идти вечером. Он рассказал, что им предстоит встретить многих из тех молодых людей, которые отказались отправиться на войну из моральных соображений. Валентайн поставила мясо — настоящий подарок небес, пусть и очень жилистый! — тушиться вместе с кусочками овощей. И пошла к себе в комнату перепечатывать рукопись матери.

Характер супруги Титженса занял все ее мысли. До этого она почти не думала о Сильвии — она казалась ей фантастическим, почти мифическим, таинственным существом! Прекрасным и благородным, как юная лань! Но она, судя по всему, невероятно жестока! И за что-то мстит Титженсу — иначе не стала бы распространяться о его личных делах! Ведь не могла же она и вправду узнать голос звонившей! Это невозможно! Но все же она сумела нагрубить Валентайн, и у нее это отлично получилось! И как искусно!

В то утро телефон звонил еще несколько раз. Валентайн не отвечала: просила маму брать трубку. Нужно было покормить семью обедом, на что ушло три четверти часа. Вален-тайн с искренней радостью наблюдала за тем, как мама ест, — обед был вкусный и состоял из тушенного с крупной фасолью мяса. Сама она есть не могла, но никто этого, к счастью, не заметил. Мать сообщила, что Титженс, как ни странно, еще не звонил. Эдвард спросил: «А что, разве гунны еще не прибили этого напыщенного павлина? А, ну разумеется, ему ведь подыскали безопасную работу». Телефон, стоявший на серванте, внушал Валентайн ужас — в любую минуту его звонок мог… А Эдвард все продолжал рассказывать истории о том, как они дурачили младших офицеров на тральщиках. Миссис Уонноп слушала его с вежливым интересом, но несколько рассеянно. Эдварду очень хотелось эля, и он вытащил монету в два шиллинга. Он казался грубым, но это напоказ. В те дни все казались очень грубыми. Вален-тайн с кувшином для пива отправилась в ближайший паб — впервые в жизни. Даже в Илинге хозяйка дома запрещала отправлять ее в паб, так что кухарке приходилось самой ходить себе за пивом или посылать кого-нибудь еще. Возможно, хозяйка в Илинге следила за происходящим строже, чем казалось Валентайн, — она была славной женщиной, но очень сильно болела; она почти не вставала с постели. Слепая ярость переполнила Валентайн при мысли об Эдит Этель в объятиях Титженса. Мало ей ее личного евнуха? Миссис Титженс ведь сказала: «У моего мужа уже есть любовница — миссис Дюшемен» Есть! Может, она и сейчас у него!