Каждому свое - [111]

Глаза миссис Дюшемен расширились, и она пронзительно воскликнула:

— О чем ты говоришь? Что ты имеешь в виду? Я всегда считала, что ты за немцев!

— Неправда! Неправда! — вскричала Валентайн. — Я не могу смириться с человеческими смертями… кто бы ни были эти люди… кто бы ни были… — Валентайн замолчала, успокаиваясь. — Мистер Титженс говорит, что чем больше мы спорим с нашими союзниками, тем сильнее усугубляем войну, из-за чего гибнет больше людей… Гибнет, понимаешь?..

Миссис Дюшемен воскликнула бесцветным, неприятным и пронзительным голосом:

— Девочка моя милая, сколько же боли приносят слова этого проходимца другим людям! Предупреди его от моего имени, что то, что он ходит и повсюду проповедует свои позорные идеи, ничем хорошим не закончится. На него уже обратили внимание. Его песенка спета! Зря Гуггумс, мой муж, пытается его выгородить.

— Пытается его выгородить? — переспросила Вален-тайн. — Не вижу на то причин. Мистер Титженс в состоянии сам о себе позаботиться.

— Моя милая девочка, пора и тебе узнать худшее. В Лондоне нет человека более опозоренного, чем Кристофер Титженс, и мой муж страшно вредит себе тем, что за него заступается. Мы с ним вечно из-за этого ссоримся, — проговорила Эдит Этель, а потом продолжила: — Пока Титженс был здоров, все шло хорошо. Поговаривали, что он чрезвычайно умен, но я никогда этого не замечала. Но теперь, с этими его пьянками и дебошами, он сам довел себя до этого жалкого состояния, иначе не скажешь! Они даже, не побоюсь этого слова, вышвырнули его из отдела…

В тот момент в голове у Валентайн вспыхнула поразительная догадка: а ведь очень может быть, что эта женщина когда-то любила Титженса. И, учитывая мужскую природу, не исключено, что она даже была его любовницей. Иначе было невозможно объяснить ее злобу, которая казалась почти бессмысленной. Но с другой стороны, у Валентайн не было никакого желания защищать Кристофера от обвинений, не имеющих под собой никаких реальных оснований.

А миссис Дюшемен все продолжала надменно вещать:

— Понятно, что такой человек — учитывая его состояние! — не может быть сведущ в вопросах высокой политики. Совершенно необходимо, чтобы таких людей не допускали до командных должностей. Ведь это лишь поспособствует укреплению в них милитаристского духа. Им нужно помешать. Разумеется, это останется между нами, но мой муж говорит, что таково убеждение очень высокопоставленных лиц. Оставить их в покое, даже если раньше это и приводило к успеху, значит, установить прецедент — так говорит мой супруг! — по сравнению с которым потеря нескольких жизней…

Валентайн вскочила с перекошенным лицом.

— Ради Христа! — вскричала она. — Ты ведь веришь, что Христос умер за тебя, так попытайся понять, что на кону жизни миллионов людей…

Миссис Дюшемен улыбнулась.

— Моя милая девочка, — сказала она. — Если бы ты вращалась в высших кругах, ты бы смогла взглянуть на все это со стороны…

Валентайн схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

— Но ты же не вращаешься в высших кругах, — сказала она. — Ради Бога — да ради себя же! — вспомни, что ты женщина, а не вездесущий и всезнающий сноб. И что когда-то ты была порядочной женщиной. И сохраняла верность мужу довольно долго…

Миссис Дюшемен, которая по-прежнему сидела в кресле, откинулась на спинку.

— Милая девочка, — проговорила она. — Ты что, с ума сошла?

— Да, почти, — проговорила Валентайн. — У меня брат служит на флоте, мужчина, которого я люблю, отдал фронту не один месяц жизни. Мне кажется, ты способна это понять, даже если не понимаешь, как можно сойти с ума от одной мысли о страдании… И я знаю, Эдит Этель, что ты боишься моего мнения о тебе, иначе не было бы всех этих тайн и умолчаний, как в последние годы…

— О, моя дорогая девочка, — быстро проговорила миссис Дюшемен. — Если тобой руководит личный интерес, нельзя требовать от тебя объективного мнения по сложным вопросам. Лучше поговорим о чем-нибудь другом.

— Да, пожалуйста, — сказала Валентайн. — Давай ты извинишься за то, что не пригласила меня и маму на праздник в честь получения Макмастером ордена.

Услышав эти слова, миссис Дюшемен тоже поднялась с места. Она коснулась янтарных бусин на шее тонкими пальцами. У нее за спиной поблескивали зеркала, украшения люстр, позолота и темные лакированные деревянные панели. Валентайн подумалось, что она никогда не видела такого явственного воплощения доброты, нежности и благородства. Эдит Этель сказала:

— Моя дорогая, мне казалось, наш вечер не из тех, на которых вам было бы интересно побывать… Там будет людно, обстановка будет официальной, а у тебя, наверное, и платья для таких случаев нет.

— О, у меня есть очень подходящее платье, — сказала Валентайн. — Очень красивое. Только не уверена, что вы заслуживаете такой красоты, — съязвила она, не сумев сдержаться.

Миссис Дюшемен застыла, краска стала медленно заливать ее лицо. Забавно было видеть на этом багровом фоне блестящие белки глаз и темные, прямые, почти сросшиеся брови. Постепенно ее лицо вновь побелело; и темно-синие глаза вновь ярко засияли на нем. Она нервно потирала длинные, белые ладони.

— Я прошу прощения, — сказала она безжизненным голосом. — Мы надеялись, что, если этот человек уедет во Францию — или случится еще что-нибудь, — мы сможем возобновить нашу дружбу. Но ты сама должна понимать, что с нашим официальным положением от нас нельзя требовать потворства…