Казанский университет - [7]

одна порция пирожного — 25 к.,

фисташки 30 к.,

одна бутылка пива — 30 к.,

свеча стеариновая — 10 к.,

самовар — 10 к.,

одна порция белорыбицы — 40 к.,

одна бутылка пива — 30 к.,

необходимый отдых после занятий (?!) — 10 руб.

Итого, не более не менее, 28 р. 10 к.».

Казанская газета «Волжский вестник»,

2 апреля 1887 года

Поднимется мститель суровый,

И будет он нас посильней.

Из революционной песни

«Дворник,

что за крик на улице?

Снова, что ли, их пороть?»

«Да суббота…

Русь разгуливается…

Пьянство,

ваше сковородь».

Люди,

синие от стужи,

обнимают фонари.

Сорок градусов снаружи,

сорок градусов внутри.

Кто Россию травит?

Кто Россией правит?

Барыня стеклянная

водка окаянная.

Мчат по пьяным рысаки.

Боже,

что творится!

Нынче водка на Руси

как императрица.

И сургучный венец

на головке царственной,

а соленый огурец

скипетр государственный.

Твои очи,

Русь,

поблекли,

а в ослаблых пальцах

дрожь.

Вниз по матушке по водке

далеко не уплывешь.

Если все в глазах двоится,

ты вдвойне бессильна,

Русь.

Пьяный спьяну не боится,

а с похмелья пьяный

трус.

Эй, мужик,

ты снова к рюмке?

Но когда дрожливы руки,

не удержишь в них кола,

не рванешь в колокола.

Али было мало порки,

али та наука зря?

Ты в царевой монопольке

не опасен для царя.

Выпьешь

царь и поп

родимы,

хоть целуйся с ними всласть.

Ты и власть

как побратимы:

водку пьешь и ты

и власть.

И по городу Казани,

мужичье валя врастяг,

мчат осанистые сани

в раззолоченных кистях.

«Шваль посконная с жидами,

прочь с пути,

сигайте в ров!»

Едет пьяный шеф жандармов

с Азой

дочерью шатров.

И полковнику Гангардту

на служебную кокарду,

раззвенясь во все сережки,

нацепляет Азочка

еще теплую от ножки

розочку-подвязочку.

А в номерах Щетинкина

такая катавасия!

Шампанское шутихами

палит по потолкам.

Плевать, что за оказия

гуляй Расея-Азия,

а малость безобразия

как соусок пикан.

Купцы в такой подпитости,

что все готовы вытрясти.

Деньга досталась хитростью,

а тратить — разве труд?

Тащи пупки куриные

и пироги с калиною,

а угости кониною

они не разберут.

Первогильдейно крякая,

набрюшной цепью брякая,

купчина раскорякою

едва подполз к стене.

Орет от пьянства лютого,

от живота раздутого:

«Желаю выйти тутова!

Рубите дверь по мне»

Безгильдейная Расея

носом ткнулась в снег, косея,

закаляется.

Как подменная свобода,

шлюха грязная — суббота

заголяется!

А в портерной у Лысого,

где птичье молоко,

буфетчик, словно лисонька,

вовсю вострит ушко.

Вас наблюдая, мальчики,

«папашей» наречен,

к доносцу матерьяльчики

вылавливает он.

Суббота

день хреновый,

на пьяных урожай,

а если мат

крамола,

всю Русь тогда сажай.

Но ухо у буфетчика

торчком,

торчком,

торчком

туда, где брат повешенного

сидит еще молчком.

Еще он отрок отроком

с вихрастой головой,

но всем угрюмым обликом

взрослей, чем возраст свой.

И пусть галдят отчаянно,

стаканами звеня,

крамольное молчание

слышней, чем трепотня.

Хмельной белоподкладочник

со шкаликом подлез:

«Эй, мальчик из порядочных,

рванем-ка за прогресс!»

Буфетчик,

все на ус крути!

Молчит.

Сейчас расколется.

В глазах мальчишечьих круги

кровавые расходятся.

И, корчась, будто на колу,

поднявшись угловато,

он шепчет всем и никому:

«Я отомщу за брата!»

Нет, не лощеному хлыщу,

а в дальнее куда-то:

«Я отомщу,

я отомщу,

я отомщу за брата!»

Учел, буфетчик,

записал?

Теперь жандарма свистни.

Всегда доносит гений сам

на собственные мысли.

Еще он юн и хрупковат,

и за него так страшно.

Еще его понятье «брат»

сегодня просто «Саша».

Но высшей родственности боль

пронзит неукоснимо:

ведь человеку брат

любой,

неправдою казнимый.

И брат — любой,

чей слышен стон

в полях и на заводе,

и брат — любой,

кто угнетен,

но тянется к свободе.

И признак Страшного суда

всем палачам расплата,

и революция всегда

по сути — месть за брата.

12. ТАТАРСКАЯ ПЕСНЯ

Когда народы, распри позабыв…

А. Пушкин

Если с кем-либо придется говорить, то не думай, какую религию он исповедует, а обрати внимание на его ум.

Каюм Насыри

Даже дворничиха Парашка

армянину кричит:

«Эй, армяшка!»

Даже драная шлюха визжит

на седого еврея:

«Жид!»

Даже вшивенький мужичишка

на поляка бурчит:

«Полячишка!»

Даже пьяница,

падая в грязь,

на татарина:

«Эй ты, князь!»

Бедняков,

доведенных до скотства,

научают и власть

и кабак

чувству собственного превосходства:

«Я босяк,

ну а все же русак!»

А Володя вспоминает Кокушкино,

бич с прилипнувшими колючками,

колокольчиков колыхание,

пастуха-татарчонка Бахавия.

И, картофелину печеную

из ладони в ладонь перекидывая,

запевал Бахавий

печальную

свою песню

под рокот ракитовый:

«Сары, сары сап-сары!

Сары чечек, саплары!

Сагынырсын, саргаирсын,

кильсе сугыш, чеклары.

Вы желты, желты, желты

не от горя ли, цветы?

Помертвеешь, пожелтеешь

от войны, от маеты».

И в костерике ветви похрустывают,

и так больно

от родственной боли.

До чего эта песня русская

потому что татарская,

что ли?

А империя,

мать уродов,

воплотившись в двуглавом орле,

стала страшной тюрьмой народов,

да и русского в том числе.

Но с хвостами и русские черты,

и татарский шайтан

с хвостом…

Минарет над казанской мечетью

поднят старческим бледным перстом.

Здесь укрытое от государства

государство печалей и ран,

и морщины на лицах татарских

это русским понятный коран.

И в мечеть забредает Володя,

где на каменных пыльных полах

перешептываются лохмотья

позабытых тобою,

аллах.

А во храме Христа недалече,

на пол капая сотнями слез,

перешептываются свечи