Казанский университет - [8]

позабытых тобою,

Христос.

Разобщенно качаются тени,

к небу общему руки воздев.

Враг единый у всех

угнетенье,

только разные боги у всех.

Рай еврейский пророчит ребе,

поп сулит православнейший рай,

но, не веря в спасенье на небе,

скажет с горькой усмешкой Тукай:

«Святую правду, веру, честь

не выше золота все чтут,

оно сильнее, чем Коран,

Евангелие и Талмуд».

Но что вас сблизит,

божьи дети

татарин,

русский,

иудей?

Неужто деньги,

только деньги

есть вера общая людей?

А ты, мулла,

бубнишь убого

из складок жира своего,

что нету бога,

кроме бога,

и Магомет

пророк его?!

Но нет, спасенье

не иконы,

не воззыванья к небесам,

Не Магомет, не Иегова,

а человек спасется сам.

И станет общей чья-то вера,

и скажет кто-нибудь в свой срок:

«Нет бога, кроме человека,

и человек

себе пророк».

И пусть над столькими богами

звучит,

людей боготворя,

такая чистая,

Бахавий,

простая песенка твоя:

«Сары, сары сап-сары!

Сары чечек, саплары!

Сагынырсын, саргаирсын,

кильсе сугыш, чеклары».

13. ФЕДОСЕЕВ

Сегодня во время гулянья я нашел перо вальдшнепа. Вероятно, бедняжка прельстился березами и, напуганный светом, ударился в белую стену. Посылаю Вам это перышко…

Н. Е. Федосеев — Сергиевскому

По-над тюрьмой Владимирской

запах весны и пороха.

Падает в руки льдиночкой

вальдшнепа белое перышко.

Маленький да удаленький,

из-за обмана зрения

он, словно ангел, ударился

грудью о стену тюремную.

Нету сильней агитации,

нету сильней нелегальщины,

если на тюрьмы кидаются

самоубийцами вальдшнепы.

Хорканье в небе истошное…

Что вы задумались, узники,

в самоубийцах восторженных

сами собою узнаны?

Кровью

земля

обрызгана

после полета вашего.

Тяга к свободе убийственна,

будто бы тяга вальдшнепов.

Над молодой повиликою,

мятою и сурепкою

хлещет вас дробь,

перелитая

из тридцати сребреников.

Но, улетев от охотника,

что вы бросаетесь на стену?

Сколько вас дробью ухлопано,

сколько о стены разгваздано!

И над весенними реками

в мире, еще не оттаявшем,

хорканье вальдшнепов

реквием

собственным крыльям отчаянным.

Но, как письмо от подпольщика,

переданное с воли,

вальдшнепа белое перышко

у Федосеева Коли.

Жесткие руки империи

взяли семнадцатилетнего,

Коля,

тебя не первого,

Коля,

тебя не последнего.

В путь, никому не завидуя,

снежные тракты утаптывай!

Совести русской планидою

стала планида этапная.

Крылья о стены каменные

бьются, не сдавшись на милость.

Лучше крылатость в камере,

чем на свободе бескрылость.

Наши марксисты первые,

в тюрьмы спокойно идущие,

вальдшнепов белыми перьями

письма писали

в грядущее.

Были они еще мальчики

даже

в мужской суровости.

Были в одном догматики

не предавали

совести.

Что же случилось, Коля,

если в себя ты выстрелил,

навзничь упав на корни

всеукрывающих лиственниц?

Губы ответить стараются,

а на лице — ни кровиночки,

и муравей взбирается

к солнцу по алой тропиночке.

Тюрьмы, этапы выдюжил

с детской улыбкой Мышкина.

Лишь одного не выдержал

подлости единомышленника.

Спишь с восковыми веками.

Ты застрелился,

сломался,

первый марксист,

оклеветанный,

братом своим во Марксе.

Лиственницы разлапые,

что вы шумите невесело?

Вальдшнепы, стены разламывая,

станут еще буревестниками!

Ну а пока что

валится

снег надо тобой, империя,

словно разбившихся вальдшнепов

тусклые,

мертвые перья.

14. ПЕШКОВ

Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием в себе чувствовал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти люди. Для них народ являлся воплощением мудрости, духовной красоты и добросердечия, существом почти богоподобным и единосущным, вместилищем начал всего прекраснодушного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа. Я видел плотников, грузчиков, каменщиков, знал Якова, Осипа, Григория, а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже его, в зависимости от его воли.

М. Горький «Мои университеты»

По Казани купецкой, кабацкой,

азиатской, такой и сякой,

конокрадской, законокрадской,

полицейской и шулерской.

По Казани крамольной, подпольной,

где гектографы и бунтари,

по рабочей и подневольной,

ну а все-таки вольной внутри

мимо щелкания орешков,

мимо звонких пролеток господ

Алексей по фамилии Пешков

хлеб в корзине студентам несет.

Он идет по Проломной, Горшечной,

и, не зная о том ничего,

каждый встречный и поперечный

заграбастан глазами его.

Это горьковские истоки

собирательство лиц и судеб.

Пахнут хлебом горячим листовки

и листовками свежими хлеб.

Пахнет утро поющим рубанком,

и рассвет у дверей кабака

парусит золотою рубахой

отплясавшего Цыганка.

С детства в люди, как в нелюди, отдан,

Пешков знает, как знает суму:

в умилении перед народом

есть частица презренья к нему.

И он видит народ не всеправым

мудрым богом с поднятым перстом,

а шальным Цыганком кучерявым,

надорвавшимся под крестом.

Но в аду мыловарен, красилен

и в цехах под гуденье станков

пролетарское племя России

зарождается из Цыганков.

И с ухваткою мастерового

примет Пешков тот крест на себя,

и он в люди отдаст свое слово,

на дорогу его осеня:

«Отдаю тебя, слово, в люди,

словно душу и плоть мою.

Отдаю тебя, слово, вьюге,

в руки белые отдаю.

Я ли, слово, тебя не холил

и у сердца не грел своего?

Но выталкиваю на холод,

чтобы ты не боялось его.

Там, за дверью моею, — злоба,

там и слава, как западня,

но ты выросло, мое слово,

и уже проживешь без меня.

Ты не будь перед барами в страхе,