Казанский университет - [5]

он возвышенно речь говорил:

«Тоска по родине вне родины

под сенью чуждых чьих-то рощ

сидит, как будто нож под ребрами,

а если выдернешь — умрешь.

Там семечками не залускано,

не слышно «в бога душу мать»,

но даже и по хамству русскому

вдруг начинаешь тосковать.

Но если хамство ежедневное

и матерщина — просто быт,

то снова, как болезнь душевная,

тоска по родине свербит.

Мне не родной режим уродливый,

родные во поле кресты.

Тоска по родине на родине,

нет ничего страшней, чем ты.

Я потому сегодня пьянствую,

как пьянствуют золотари,

что раздирает грусть гражданская

меня когтями изнутри.

Глядите, бурши и поручики,

я поцелую без стыда,

как Дульцинее, девке рученьку,

цареву руку — никогда!

Я той Россией очарованный,

я тою родиною горд,

где ни царей и ни чиновников,

ни держиморд, ни просто морд.

Чужие мне их благородия

и вся империя сия,

и только будущая родина

родная родина моя!»

Лишь казалось, что он собутыльник,

пропивает свой ум в кабаке.

Он был разума чистый светильник

у истории русской в руке.

И забыв и Кольцова, и шапку,

и приняв огуречный рассол,

Афанасий Прокофьевич Щапов

из борделя на лекцию шел.

И в Казанском университете,

как раскольник за веру горя,

он кричал: «Вы не чьи-нибудь дети,

а четырнадцатого декабря!»

«Как он лезет из кожи истошно»,

шепот зависти шел из угла,

но не лез он из кожи нарочно

просто содранной кожа была.

Как он мог созерцать бессловесно,

если кучку крестьян усмирять

на сельцо под названием Бездна

вышла славная русская рать?

И в руках у Петрова Антона

Иисуса в расейских лаптях

против ружей солдатских — икона

колыхалась, как нищенский стяг.

Но, ища популярности, что ли,

все же Щапов — не трезвенник Греч,

словно голос расстрелянной голи,

произнес панихидную речь.

И, за честность такую расщедрясь,

понесла его власть-нетопырь

через муки безденежья, через

отделение Третье, в Сибирь.

Его съели, как сахар, вприкуску,

и никто не оплакал его,

и на холмике возле Иркутска

нету, кроме креста, ничего.

8. ФИГНЕР

Бороться! Преодолевать! Победить себя! Победить болезнь, безумие и смерть… Но как бороться, как преодолевать?

В. Фигнер

Мрачна Шлиссельбургская крепость

державных творений венец,

и верить в спасенье — нелепость,

но если не верить — конец.

Повеситься — выход несложный,

но кто-то с безверьем в борьбе

стучит деревянною ложкой

по водопроводной трубе.

И сквозь подвывания ветра

слагаются стуки в слова:

«Я Вера, я Вера, я Вера.

Вы живы еще? Я жива».

Расписывал сказочки Палех,

но в сказочной этой стране

цинизм — в орденах и медалях,

а вера — с тузом на спине.

Как странно судьба начертала,

что, тихонькая на вид,

казанская девочка стала

невестой твоей, динамит.

Ах, Вера, все было бы просто,

когда бы ты слушалась, но

крамола и молодость — сестры,

а может быть, это одно.

На лекции Лесгафта ты ли

летела, как будто на бал,

и черные волосы плыли,

отстав от тебя на квартал.

Но первый мужчина, который

увидел твою наготу,

был мерзостный хрыч — коридорный

с гнилыми зубами во рту.

Ухмылка лоснилась на морде,

а ты в крепостной конуре

стояла на гнусном осмотре,

как Жанна д'Арк на костре.

Ты медленно вытянешь волос

со страхом невольным внутри,

но шепчет неслышимый голос:

«Конечно, седой. Не смотри».

И чувствуют зрячие пальцы

морщины — зарубками лет.

Какая гуманность начальства,

что в камере зеркальца нет!

И новая милость державы:

во двор, где полынь и бурьян,

идешь ты с лопатою ржавой

и горсткой садовых семян.

И в рыцарях взрывов и риска

ребяческой нежности взрыв,

и плачет навзрыд террористка,

случайно жука раздавив.

Зовут перелетные утки,

захлестывает синева,

и, будто бы бомбы-малютки,

в суглинок летят семена.

Им будет, наверное, больно

под множеством топчущих ног,

но выдержи, семечко-бомба,

ползи, шлиссельбургский вьюнок!

Конечно, эпохи уродство

цветами украшенный ад,

но важно само садоводство

не место, где выращен сад.

На всех перекрестках опасных,

во всех шлиссельбургах земли

летят семена из-за пазух,

чтоб наши потомки взошли!

Везде, где царят изуверы,

в любой угнетенной стране

вы будьте достойными веры

с бубновым тузом на спине.

Вы, люди, запутались в распрях,

вам сад разводить недосуг,

но всюду, как в камерах разных,

всемирный растет перестук.

Сквозь стены двадцатого века

стучитесь бессмертно, слова:

«Я Вера, я Вера, я Вера.

Вы живы еще? Я жива».

9. ПАСХА

С каким бы вопросом к нему ни обратиться, он отвечал неизменно одно: «Как Саша».

А. И. Ульянова-Елизарова

По Симбирску ходит пасха,

пасха водит хоровод.

Шелковая опояска

на удавку подойдет.

Но пока не удавился,

нацелуйся,

кто не глуп,

чтобы сам ты удивился,

сколько выслюнявил губ.

Поцелуй нагайке хвостик,

след чиновьичьих галош!

В чью-то харю харкнуть хотца,

но целуйся

хошь не хошь!

Поцелуй охотнорядца

в бороде не занозись!

Поцелуй шпика,

как братца,

да смотри — не заразись!

Всецелуйствие в разгаре,

хоть целуй взасос кобыл!

Для чего Христа распяли?

Чтобы лишний праздник был.

И в пасхальном половодье,

в расписном кавардаке,

братья — Саша и Володя,

как две льдинки на реке.

А толпа куда-то тащит

и сомнет наверняка,

но в руке чуть-чуть постарше

сжата младшая рука.

И глядят они над Волгой

среди пестрой кутерьмы,

как трясутся прутья в окнах

переполненной тюрьмы.

И кричит, срывая глотку,

арестованная голь:

«Гимназисты, сквозь решетку

похристосуемся, что ль?»