Казанова - [131]

— А что тетушка? Сердится на меня?

Лили даже засопела от возмущения: сердится? Почему? Кто бы посмел на него сердиться, даже господин граф Браницкий отзывается о нем с уважением. А у тетушки сейчас много работы в театре, наверно, потому она его до сих пор и не навестила. Как бы не так, подумал Джакомо, это благодарность за то, что он для нее сделал. Графа-то своего она, в конце концов, заполучила. А что досталось ему: четыре грязных стены под неусыпной охраной. И потоки красивых слов вместо свободы. Ах да, еще корзинка с едой.

Женщины тоже животные. Только другого вида. Может быть, птицы. Да, птицы. Ничто, кроме собственного гнезда, их не интересует. А если кто-нибудь попробует в это гнездо вторгнуться, у них есть клювы, и когти, и крылья, которыми можно брезгливо махать. Конечно, и с Бинетти выпадали приятные минуты, когда ее гузка милостиво подрагивала, но сейчас это не имеет значения. Он ей больше не нужен. Как будто перестал существовать. Глупая курица! Хотя… не такая уж глупая, раз прислала к нему Лили. Она хоть понимает, сколь это рискованно?

Птицы — жирные, крепкозадые гусыни, злобные орлицы, надменные совы, индюшки со сморщенной обвислой кожей, серенькие куропатки, смиренно ожидающие на меже своей участи. Кошмар! Но попадаются ведь и прелестные пташки. Например, эта, робко присевшая рядом, готовая в любую минуту вспорхнуть и улететь. Джакомо протянул руку, погладил, успокаивая, нежную, как атлас, холодную лапку. Лили накрыла его пальцы ладошкой, поднесла к лицу. Знает ли он, как все его любят, как не могут дождаться? Кто, интересно, чуть не пробормотал он вслух, те, по чьей милости он здесь сидит уже которую неделю, или те, что изо дня в день кормят его пустыми обещаниями добиться заступничества короля, или приятели первых, с нетерпением дожидающиеся, когда он выйдет, чтобы пустить ему пулю в затылок, а пока упражняющиеся на воронах, итак, кто эти «все»? Он хотел язвительно рассмеяться, но подавил и это желание.

Воспоминание о толпящемся перед монастырем сброде, готовом оторвать ему голову при попытке к бегству, подействовало не хуже прикосновения пузыря со льдом к животу. Сейчас он уже мог без опаски зажечь свечу. Склонился над принесенной Лили корзинкой — отчасти из любопытства, отчасти чтобы не огорчать девочку; после сегодняшнего обеда — разваренной капусты со шкварками — даже мысль о еде была пыткой. Сверху лежал небольшой конверт. Ага, письмо. Письмо от Бинетти. Лили беспокойно зашевелилась, посмотрела на него так, будто чего-то ждала.

«Офицер, который вручит тебе это письмо…» Какой офицер? Лили, точно услыхав немой вопрос, выпалила:

— Таде.

— Котушко?

— Да.

— Не захотел?

— Я захотела.

— И он тебя отпустил?

— Он для меня все сделает.

— А ты для него?

— Не все.

Казанову в равной мере удивила и ее твердость, и собственная дурацкая несдержанность. Ему-то какое-дело? Мало у него неприятностей? Скомкал письмо, почему-то совершенно уверенный, что ничего хорошего там не найдет. Однако любопытство взяло верх. Ну ладно, он только взглянет.

«Офицер, который вручит тебе то письмо, рискует честью. До того дошло, что всякие с тобой отношения грозят ее утратой, притом по твоей, Джакомо, вине».

Что эта баба несет! Она ему будет говорить о чести! По крайней мере, его-то честь всегда при нем, он ее утратить не может. Подлая! Пусть только когда-нибудь ему попадется — тут они и побеседуют о чести. Но что интересного она сможет сказать, если во рту у нее будет торчать нечто, от чести весьма далекое?

«Завтра мы с королем уезжаем на охоту, а затем в Петербург, где зимы, говорят, бесподобные, а высшее общество жаждет искусства. Так, во всяком случае, утверждает граф. Стало быть, мы никогда больше не увидимся, о чем я ничуть не сожалею. По сути дела, Джакомо, ты — сукин сын. Но чтобы не поминал меня лихом, посылаю тебе корзинку того, что — после самого себя — ты любишь, пожалуй, больше всего на свете…»

На мгновение Казанова рассвирепел. Словно получил оплеуху, пощечину, причем нанесенную отнюдь не женской ручкой. На обороте была еще приписка, но ему вполне хватило прочитанного, и он сунул письмо в карман. Зачем подставлять вторую щеку? Пускай уезжает. Он не станет поминать ее лихом. Вообще не вспомнит. Неблагодарная тварь — ничего другого она не заслужила. Хотя — он посмотрел на застывшую как изваяние Лили, не сводящую с него напряженного взора, — может быть, это не совсем так.

— Она… — ему пришлось проглотить слюну, чтобы не подавиться этим словом, — тетушка… знает, что ты здесь?

— Не знает. Думает, я пошла на урок.

Ах вот оно что. Интересно. Лучше и придумать трудно. Если б только он захотел…

— А он?

— Он не в счет…

Черт, малышка эта — беспредельно наивна или чересчур сообразительна? Много будет понимать, скоро состарится.

Я…

О нет, нет, нет. Он тоже умеет читать чужие мысли. Никаких признаний, милая барышня. Он еще не решил, как себя вести.

— Хорошенькое дело. Ладно, давай поглядим, что ты принесла.

Вдруг напильник и моток веревки? Что сейчас — кроме собственной персоны — он бы оценил выше всего? Сдернул салфетку, прикрывающую корзину, медленно, не испытывая особого любопытства, приподнял крышку. Наверняка котелок капусты со шкварками. Замер, недоуменно всматриваясь в горку серых раковин. Пока не потрогал рукой, не услышал шуршанья льда на дне корзины, не коснулся пальцами выпуклого бока лимона, не мог поверить своим глазам. Устрицы! Настоящие устрицы! Бог мой, да это же королевский подарок. Умница Бинетти, знала, что делает. Пожалуй, он ей простит этого «сукина сына». А когда обнаружил еще бутылку рейнского, понял, что простит все.