Казанова. Последняя любовь - [37]

— Не сам ли ты сказал: старость надевает на наши лица безобразные карнавальные маски, покрывает наши тела язвами. Порой разъедает саму нашу душу, и горечь, сожаление, зависть отравляют постепенно наши самые большие добродетели и благородные чувства. Но те, кто имел счастье любить, научаются противостоять гримасам и лжи старости. Когда-то ты учил меня, дорогой Жак, что нет на земле иной мудрости, кроме той, что заставляет нас сделать счастливыми любимое существо, нет иной истины, кроме того понятия об его добродетелях и достоинствах, которое у нас складывается.

— За пятьдесят лет ты усвоила высказывания распутника, — смеясь, заметил Казанова.

— Я осталась верна тебе, как и обещала, и эта верность меня ежечасно полнит счастьем. Ты всегда был со мной, мой единственный друг. Это ли зовется «распутством»? Заново обретя тебя, я прошу у жизни одного: позволить мне вернуться на родину и упокоиться в той земле, которая была свидетелем моего рождения.

— Среди своих, — добавил Казанова.

— Все мои в этот миг передо мной, — прошептала Генриетта, — ты один был в силах дать мне последний миг счастья! Человек, от которого я бежала, когда мы встретились в Италии, — был моим мужем. Его давно уже нет в живых. Он принуждал меня вернуться лишь для того, чтобы снова стать матерью двоих детей, которых я — увы! — оставила на его попечение. После моего возвращения он более не относился ко мне как к супруге, и это единственный человеческий поступок, который по отношению ко мне совершило это грубое и мерзкое животное. Дети мои и внуки ведут подобающую им жизнь, и если Бог и не оградил их от всех напастей, обрушившихся на нашу страну, по крайней мере Он сохранил им жизнь. Иные перебрались в Америку, и мне достаточно уж и того, что они ведут достойную жизнь и что до сих пор беда обходит их стороной. Вскоре мы расстанемся, но на сей раз ненадолго, ибо недалек тот час, когда мы вновь свидимся там, где уж ничто нас не разлучит. Как только я окрепну, я вернусь во Францию, где хочу быть похороненной, но будь уверен: сердце мое останется здесь, подле тебя, в ожидании часа, когда Бог окончательно соединит нас. Я знаю, ты не веришь в бессмертие души и часто говорил мне, что жизнь — лишь сон. Не буду возражать, поскольку Высший умысел мне неведом, так же как и тебе. Но я чувствую, что наше земное бытие — не последний наш сон.

Половину ночи Джакомо и Генриетта провели вместе, обмениваясь самыми нежными словами, или просто молчали от полноты чувств. Упоительное состояние унесло Генриетту на своих крыльях, и она незаметно уснула. Казанова в последний раз поцеловал ее в лоб и вышел.

~~~

Минуло несколько дней: г-жа де Фонколомб обрела видимость здоровья. Никто не знал и не мог догадываться, что говорили промеж себя той ночью она и шевалье де Сейнгальт.

Она велела начать сборы по возвращению во Францию, не торопясь, но и не откладывая, поскольку чувствовала, что слишком медлить нельзя. Она продиктовала четыре письма: одно своему банкиру в Лондоне, второе — нотариусу в Эксан-Провансе, в случае, если он жив. В противном случае она доверяла Полине выбрать иного законника. Еще два письма предназначались г-ну и г-же де С., проживавшим в Новом Орлеане.

На Полину было возложено хранить все эти письма и в случае, если ее госпожа не доберется до места назначения, взять на себя их доставку адресатам.

Туанет получила новый глаз: цвета лазури, лучше настоящего. Казанова подарил ей ручное зеркальце, чтобы она могла смотреться в него сколько ей вздумается. В первые дни она так и ходила повсюду с зеркальцем, на все натыкаясь.

Аббат Дюбуа отвешивал ей свои неуклюжие комплименты и даже считал, что искусственный глаз ярче и совершеннее по форме, чем тот, что был дарован ей Создателем.

Четыре дня спустя после кризиса, чуть было не унесшего г-жу де Фонколомб, две берлины покинули Дрезден и вернулись в замок Дукс, где выздоравливающая решила провести еще неделю, чтобы набраться сил. Хоть Джакомо и предсказывал ей многие лета, она желала вернуться во Францию, чтобы умереть там. Однако путь туда был долгим и отчаянно-опасным.

Бывшие любовники дали друг другу обещание в том, что первый, кто почувствует приближение смерти, известит другого письмом, в котором уже не будет речи о прощании, но лишь о счастье встречи. Генриетта предупредила, что это письмо она доверит не Полине, не желая раскрывать ей их тайну, а г-ну Розье, вот уже четыре десятка лет верно служившему ей и ставшему в какой-то степени ее alter ego[45].

— Этот Розье как тень, его не слышно, не видно. Никогда не знаешь, здесь ли он, но когда нужно, он всегда под рукой и готов услужить. Он прожил подле вас как в суфлерской будке.

— Как никто другой знает он комедию моей жизни. Помнит лучше меня каждое слово. И, безусловно, ему известно, что вы для меня значите, мой нежный друг.

— Вы ему рассказали?

— Надо ли что-нибудь рассказывать своей тени?

— В таком случае речь идет о любви или же я не знаю, что означает это слово.

— Просто он там, где я.

— Небо, пусть же тени не испытывают горя, досады и ревности!

Полине не пришлось более избегать Казанову, которого его обретенная любовь к Генриетте отдалила от всех остальных женщин. Он впервые примирился со старостью, открыв для себя, что нынче — это его лучшая подруга, поскольку у нее лицо, голос и нежность г-жи де Фонколомб, в которой Джакомо было дорого все, вплоть до ее слепых потухших глаз, которые, словно глаза статуй, были обращены в вечность.