Казанова - [111]

Мы помним, что Казанова, уязвленный тем, что не получил поддержки у Карло Гримани, когда сильно поссорился с неким Карлетти, написал в отместку злой лет. Это сочинение получило в Венеции неслыханный резонанс, и он быстро понял, что совершил огромную глупость. Подумать только, что Казанова намеревался создать назидательное произведение, по меньшей мере, лицемерно притворялся, что так думает, в «предисловии автора к читателям»: «Эта книга, читатели, – сатира на величайший изо всех пороков: гордыню. Целью этой брошюры является показать, как следовать добродетели, которая всегда зависит от уничтожения порока, ибо я совершенно уверен, что человек рождается порочным. Гордыня, надменность, безудержное самолюбие, насилие, неискренность, низость, трусливое хвастовство – вот пороки, которые я намерен разоблачить. Я представляю их в самом гнусном виде, чтобы влить ненависть к ним в сердца людей; я описываю их яркими красками, чтобы все их возненавидели и бежали их; я высмеиваю их, чтобы зараженные ими устыдились, постарались от них отделаться и краснели бы, если медлили с их изгнанием из себя. / Добродетели, которые я хочу поставить на место этих отвратительных пороков и коим обеспечиваю торжество, чтобы читатели возжелали их приобрести, – невозмутимость, смирение, стремление к истинным достоинствам, справедливость, благочестивая верность соблюдению честных обязательств, доблесть и великодушная умеренность».

Не вышло! Нечего лицемерно строить из себя Тартюфа, когда ты Джакомо Казанова, а в прошлом сбежал из тюрьмы Пьомби. Вскоре он написал письмо с извинениями, нечто вроде общественной исповеди, адресованной читателям своего памфлета, которое он так и не опубликовал, наверное, потому, что было уже слишком поздно: «Если бы я предвидел, что книга произведет подобный эффект, то никогда бы ее не опубликовал. /1. Я раскаиваюсь в том, что возомнил, будто мне необходимо удовлетворение, дабы сохранить уважение к себе, с которым, как я думал, ко мне относятся на родине. 2. Я раскаиваюсь в том, что с большим трудом преодолел отвращение, которое испытывал как к написанию сей книги, так и к ее публикации, и признаю, что достоен обладать добродетелью, которая потребовалась мне, чтобы извлечь ее из-под моего пера, поскольку злоупотреблял ею. 3. Я раскаиваюсь в том, что недостаточно рассуждал, чтобы понять, что столь бесстрашный поступок должен был сделать меня ненавистным всему городу. Я прошу у тебя прощения, о читатель, за то, что вызвал твое возмущение, и у тебя, патриций, которого я хотел просветить, примерно наказав».

Возмущение было всеобщим. Огромный скандал, поскольку одно из знаменитых и почтенных патрицианских семейств Венеции вываляли в грязи. Последствия пасквиля были катастрофичными для того, кто потратил столько сил, добиваясь прощения за побег из камеры во дворце Дожей и возвращения в свою дорогую Венецию, но возможно, в том, как он произвел этот скандал, стряхнув с себя оцепенение прозябания и искушая судьбу, было некое самоубийственное намерение. Это был способ из гордости навредить самому себе, чтобы избегнуть грозившей ему заурядности. Даже если делу не был дан официальный ход, в том смысле, что власти не предъявили ему требования покинуть город, Казанову тайно попросили как можно быстрее остановить продажу своей книги и «внезапно и окончательно» оставить Венецию вследствие смятения, вызванного его памфлетом. Это решение, принятое втайне во Дворце дожей, объявил ему Франческо Лоренцо Морозини, прокуратор Святого Марка с 22 июля 1755 года. Казанова был, по меньшей мере, уязвлен и разочарован тем, что ему приходится удалиться от родины при таких постыдных обстоятельствах, презираемому и отвергнутому всеми венецианскими патрициями. Он, думавший, что спокойно уйдет на покой в Венеции, понимает, что ему в очередной раз придется колесить по дорогам Европы, тогда как у него больше нет на это сил, да и возраст не тот: «Мне пятьдесят восемь лет, – с горечью пишет он в письме к прокуратору от 22 сентября, – я не могу идти пешком; зима надвигается; и как подумаю о том, чтобы вновь стать авантюристом, то начинаю смеяться, глядя на себя в зеркало. Мне нужно уехать, ибо отъезд мой – дело решенное, архирешенное; но не без неких предосторожностей. В четверг или в пятницу утром я явлюсь к Вашему превосходительству в Сан-Стефано, если Вы мне позволите; и если Вы окажете мне милость дать кое-какой совет, пролить свет, я с благодарностью приму все Ваши замечания и учту их. Уже три года я живу в Венеции в состоянии постоянного принуждения, понимая, что мне придется решиться на то, чтобы отправиться умирать в другое место, и постоянно откладываю свой отъезд. Нынешнее происшествие силой заставляет меня сделать то, что мне следовало бы сделать непосредственно, и именно Ваше превосходительство подталкивает меня к тому, чтобы решиться. Хитросплетения жизни столь сложны, может статься, что где-то я еще обрету покой – драгоценнейшее из сокровищ. Если это так, то я признаю, что обязан своим счастием жестокому принуждению, к которому мужественно прибегло Ваше превосходительство, побуждая меня уехать. Я навсегда запечатлею в своем сердце почтение, какое испытываю к Вашим выдающимся добродетелям, благодаря которым, я чувствую, прощу всем, кто был ко мне несправедлив и зол, не затаив на них обиды».