Казанова - [108]

Прибыв в Венецию в середине сентября, он стал героем дня, его чествовали и слушали, о нем только и говорили, он был окружен любопытством своих сограждан, горящих желанием увидеть и повстречать знаменитого беглеца. Услышать из его собственных уст, в энный раз, рассказ о побеге из Пьомби, который уже обошел всю Европу. «Либо любовь к родине, либо самолюбие, я знаю, что обязан этому возвращению самыми прекрасными моментами моей жизни: меня не принудили ни к какому искуплению, и все это знали». К несчастью, радость его будет недолгой. Любопытство венецианцев быстро ослабло, увлекшись другим предметом, и он вскоре снова канул в безвестность. Более того, былая любовь либо принадлежала к законченному прошлому, либо к ничего не сулящему настоящему. Нанетта Саворньян – Нинон – вышла замуж за графа Рамбальди. Ее сестра Марта – Мартон – приняла постриг под именем Марии Кончетты в монастыре Святой Марии с Ангелами на Мурано. Мария Элеонора Микиель – М.М., которая на Мурано удовлетворяла с Казановой страсть к вуайеризму аббата де Берни, – стала настоятельницей (да-да! В Светлейшей все бывает!) своего монастыря Святого Иакова Галисийского. Госпожа Ф. с Корфу, ставшая в замужестве достопочтенной патрицианкой Андрианой Фоскарини, заявляла, будто не принимает никаких визитов, чтобы показать ему, что на самом деле отныне презирает в нем низкого авантюриста, каким он стал, и в будущем намерена держать его на расстоянии. Точно так же, когда Казанова рассыпался в комплиментах в адрес Джустинианы Франки Антонии Винн, мадемуазель X.C.V. из «Истории моей жизни», по поводу издания ее первого труда – «О пребывании графов Северных в Венеции в январе 1732 года», та ответила ему с ледяной учтивостью, как чужому человеку, которого она и знать не знает. Казанова почти сразу понял, что в глазах высокопоставленных венецианцев он не является похвальным знакомством и что принимать его официально компрометирует и даже принижает.

Наверняка он надеялся на то, что будет полностью реабилитирован и, может быть, получит возмещение ущерба за заключение в тюрьму по произволу – компенсацию, соответствующую его невиновности, иначе говоря – важный пост в бюрократической системе венецианской администрации. «Все ожидали, что я получу должность, соответствующую моим способностям и необходимую для моего существования; однако все ошиблись, кроме меня», – утверждает он в «Истории моего побега из венецианской тюрьмы». Боюсь, что фразу следует читать с точностью до наоборот: на самом деле никто этого не ожидал, кроме него. «Какой-либо пост, – продолжает Казанова, – какого я мог бы добиться по милости суда, чье влияние безгранично, имел бы вид вознаграждения, а это было бы уже слишком. Во мне предполагали таланты, коими должен обладать человек, желающий быть самодостаточен, и такое мнение не было мне неприятно; однако все труды, которые я дал себе в течение девяти лет, оказались тщетны. Либо я не создан для Венеции, сказал я себе, либо Венеция не создана для меня, либо и то, и другое. В такой двусмысленной ситуации крупная неприятность пришла мне на помощь и подтолкнула вперед. Я решился покинуть родину, как покидают дом, который нравится, но где нужно терпеть дурного неудобного соседа, которого нельзя выселить».

В «Истории моего побега» Казанова невероятно неточен и краток. Правда, ему нечем хвалиться, и он предпочитает вилять. Чтобы заработать немного денег и пополнить свой скудный постоянный доход в двести шестьдесят четыре ливра в месяц, состоящий из небольшой ренты, завещанной Барбаро, и чуть увеличенной недостаточным ежемесячным пособием, выплачиваемым Дандоло, ему приходит в голову любопытная мысль: стать шпионом на содержании, профессиональным доносчиком на службе Венецианской республики. Казанова стукач! Он сам предложил инквизиторам свои услуги. Уже в декабре 1774 года он предупредил секретаря этой троицы, что, возможно, поступит на службу Фридриха II, Ландграфа Гессен-Касселя, в качестве частного агента, действующего в его интересах. Однако, сказал он, раболепно пресмыкаясь, «я не смею… располагать собой без милостивейшего согласия высочайшего суда, милосердие коего испытал на себе совсем недавно» и «не получив прежде согласия их превосходительств, поскольку самым славным титулом, к какому я стремлюсь, является полностью зависеть от почтенных законов моего Светлейшего естественного владыки». Это уже способ выставить себя в выгодном свете, снискать благожелательность и поддержку, возможно, еще и укрепить свое недавно полученное и еще непрочное помилование. Затем он прямо предложил свои услуги: «Природа человеческая, стремящаяся к самосохранению, яростно нападает на то, что сама предпринимает, лишь когда надеется добыть этим себе пропитание. Я же, несчастный, прошу у моего Светлейшего государя о вспомоществовании… чтобы оно ободрило меня, в надежде, что в будущем вещи, которые я постараюсь разузнать, окажутся ему полезными». Чтобы понять это странное решение Казановы, нужно вспомнить, что к тому времени он сидел почти без гроша. «Джакомо Казанова был беден, – сообщает Ги Андор. – Для человека, привыкшего к роскоши, к игре, женщинам, высшему обществу, которое побуждали его посещать его связи, двести шестьдесят четыре ливра в месяц были страшной нищетой… Ему часто приходилось краснеть за себя. Бывали моменты, когда он был вынужден закладывать свой красивый костюм у еврея Авраама. Его драгоценности уже давно были подделкой. Удар был нанесен по самому больному его месту – по самолюбию». Уже в ноябре 1776 года Казанова становится «конфидентом» инквизиторов неофициально, под псевдонимом Антонио Пратолини: оплата сдельная, за каждое донесение. Тем не менее статус профессионального стукача на службе правосудия, которое некогда несправедливо его осудило, – довольно странное занятие для распутного авантюриста, самого пострадавшего от тюремного заточения и бесчисленных высылок. Наверное, дело тут не только в деньгах; сей по меньшей мере унизительный акт лояльности выражает собой сложную ситуацию. «Если Казановой двигала “нужда”, то она была двойной: одновременно экономического характера и нравственного, – пишет Элио Бартолини. – Дамерини заявил так: “Для Казановы поступить на службу инквизиции было необходимостью, но не исключительно материального свойства”. Им двигало также темное желание довериться душой и телом власти, служить ей до гнусности, которая одна только и заставляет забыть о смирении и унылой нужде, благодаря иллюзии свободного выбора, обретенной инициативы»