Казаки-разбойники - [29]

— Кто тебя? — спросила Люба. — Отец?

Соня кивнула. Говорить она не могла: наверное, боялась заплакать. Помолчала, посмотрела на школьный двор, где носились мальчишки, пиная сине-красный мяч, помолчала и сказала:

— Курицу вчера съел. — И заплакала беззвучно, затряслись плечи, и слёзы лились из-под ладоней.

— Как? Соня, как съел? — глупо спрашивала Люба; сама понимала, что глупо, но не могла ничего другого сказать.

— Пришёл пьяный, зарезал, сварил и съел, — сказала Соня глухо из-под ладоней.

— Знаешь что, — горячо заговорила Люба, — мы к нему делегацией пойдём. Все пойдём. Мы ему покажем, он у нас узнает!

Люба говорила всё увереннее, ей казалось, что всё просто: они придут к Сониному отцу, они будут его стыдить и ругать, и он послушает их, потому что они же делегация, а не просто дети.

Любка говорила горячо, а Соня молчала. Перестала плакать, скомканным платком вытерла щёки и молчала.

— Он у нас узнает, как пьянствовать!

— Никуда вы не пойдёте, — сказала вдруг Соня. — Я не хочу.

— Ты что? — Люба даже на шаг отступила. — Ты хочешь за него заступаться? Да? Ты его жалеешь? Или ты боишься?

— Я не хочу, — упрямо твердила Соня. Люба никогда не видела её такой несговорчивой и почувствовала, что переубеждать Соню бесполезно. — Я тебе сказала, с тобой поделилась… А ты никому не говори.

— Ладно, — неохотно согласилась Люба.

Сколько раз она забегала к Соне посмотреть на курицу. Ни у кого больше не было дома курицы. А эта жила себе, спокойная, послушная. Когда было тепло, Соня выводила её на верёвочке гулять. И Любе давала подержать верёвочку. Курица тянула несильно, приятно было чувствовать, как натягивается верёвка, как живая настоящая курица проявляет свою волю — тянет, куда хочет. Она привыкла к верёвочке, привязанной за лапу, понимала, что раз привязывают, значит, сейчас поведут гулять. И стояла смирно.

— Всё-таки он какой-то жуткий, твой отец, — сказала Люба.

Соня молча всхлипнула. Зазвенел звонок, надо было идти на урок.

— Ты не плачь, — сказала Люба, — не плачь, и всё.

Противное чувство своей беспомощности не оставляло Любу весь день. Мама часто говорила: «Безвыходных положений не бывает». «А всё-таки они бывают, эти проклятые безвыходные положения, — подумала Люба, — бывают. Мама говорит неправильно».

Вера Ивановна объясняла суффиксы существительных. На доске было написано крупно: «ЕК-ИК». Тихо было в классе, даже Панова не шушукалась и не вертелась. Когда Вера Ивановна объясняла урок, все слушали. Как будто суффиксы «ек-ик» — самое интересное на свете. Потому что Вера Ивановна строгая и справедливая; когда она сердится, бывает очень стыдно. Вдруг открылась дверь класса, и вошёл человек. Высокий и широкий, в мятом синем костюме в полоску, под пиджаком у него не было рубахи, а была майка, он застенчиво прикрывал грудь толстой ладонью.

Вера Ивановна перестала объяснять про суффиксы и стала молча смотреть на этого человека. И все ребята тоже стали смотреть. Люба почему-то догадалась, кто это, хотя и не до конца догадалась, но что-то такое мелькнуло. И не успела понять, о чём подумала, человек сказал густым голосом:

— Я Сонечкин папа.

Ласково сказал, такой весь мятый и страшный, глаза выпученные.

— И что? — спросила Вера Ивановна не то с интересом, не то с иронией.

Любка посмотрела на Соню. Сначала Соня втянула голову в плечи и сидела как придавленная. Но когда отец заговорил, Соня распрямилась, и Любе показалось, что она готова вскочить, броситься на него.

Он прошёл к столу Веры Ивановны.

— Знаете, я зашёл, я хотел поговорить с вами. Вы учительница, значит, вы любите детей. А я отец, и я люблю своего ребёнка… Верно, Соня, я всё для тебя делаю? Шубу вот купил на этих днях…

— Папа, ты иди домой, — сказала Соня; голос у неё был неуверенный, она знала, что он не уйдёт.

Он и не думал уходить. Сел за парту рядом с Соней. А Вера Ивановна стояла рядом и смотрела на Сониного отца сверху вниз. И он смотрел на неё своими пьяными вытаращенными глазами.

— Да, я сварил курицу. Но почему я сварил? Я же не голодный, правда, Сонечка? У нас есть мама, она нам варит обед каждый день. — Он поднял вверх кривой толстый палец. Мальчишки на последней парте опомнились и засмеялись. — Дети, не надо смеяться, моя девочка плакала всю ночь. И утром ушла в школу в слезах. Из-за чего плачет моя Сонечка? Из-за курицы. Что такое курица? Тьфу! Я могу купить сегодня пять куриц. Что я, бедный? Соня, скажи: разве я бедный? Я пьяный, это правда, это так и есть.

Генка Денисов крикнул:

— Ханочник!

Вера Ивановна подняла брови и посмотрела на Генку;

— Что такое «ханочник», Денисов? Я в русском языке такого слова не знаю.

Генка смутился и пробормотал:

— А чего ж он? Слопал курицу, а Сонька ревёт.

— Слышите? — сказала Вера Ивановна Сониному отцу. — Наш Денисов не так часто бывает прав, такой уж человек. Но сегодня, мне кажется, он прав. А вы уйдите. Потому что это очень легко: сначала сделать человеку больно, а потом прийти и говорить всякие слова — как вы любите, что вы купите… Нам это неинтересно. И Соне неинтересно.

Вера Ивановна стояла перед ним, маленькая, вся вытянутая вверх, и смотрела сердито и справедливо. А большой, громоздкий Сонин отец почувствовал её силу. Наверное, он почувствовал, что все здесь заодно друг с другом и с Соней и с учительницей. А его здесь не любят и прогоняют. «Неинтересно», — сказала учительница. Он пошёл к двери. Ему было очень обидно так уходить. Ребята не смеялись. Они смотрели на него строго и брезгливо.