Казаки-разбойники - [28]

— Нюра, спой, пожалуйста, а? Про милёнка, а?

Нюра охотно складывает руки крест-накрест на животе, заводит глаза и поёт тоненьким притворным голосом:

Мой милёнок тракторист,

А я трактористка…

— Знаешь чего, — толкает Любу в бок Славка, — знаешь, я ведь секрет знаю. — Он говорит тихо, только Люба слышит его. При слове «секрет» у неё от любопытства начинают дрожать глаза.

— Скажи! Про кого, Слав?

Славка улыбается как-то так, словно он взрослый, а Люба маленькая и всё он про неё понимает. И ему нравится быть к ней добрым.

— Про тебя, — усмехается Славка, — про кого ж ещё?

— Ну скажи, скажи скорее, Слава, ну, пожалуйста!

Если он не скажет ей сейчас секрет, что же будет? Это ужас, что будет. Куда девать это нестерпимое любопытство, от которого ладони и пятки колют иголочки?

— Да ладно, скажу, — говорит Славка и оглядывается на ребят, чтобы не услышали. Но все стоят в стороне и слушают Нюрины частушки. — Скажу, так и быть. Я тебя ведь первую нашёл, да, ты за помойкой сидела. Я тебя по кошке и нашёл — жёлтая из восемнадцатой шмыгнула прямо на меня, я и догадался.

— Ой! А чего ж ты тогда…

Люба умолкает. Славка тоже молчит, смотрит поверх забора на первые бледные звёзды. Люба боится посмотреть ему в лицо. Потом поднимает голову и всё-таки смотрит. Широкое лицо и уши торчат, а взгляд немного виноватый.

— Я бы и не сказал. Ну, думаю, что ж, тогда я совсем дурак получился: под носом не увидел. А я же не слепой.

— Ты не слепой, — говорит Люба быстро, — ты не дурак, ты не олух и не растяпа. — Она отбегает, чтобы уйти домой. Потом возвращается к Славке, стоящему посреди двора с удивлённо и радостно поднятыми плечами. — Ты не тетеря. «Если бы ты был не ты, — думает Люба про себя, — если бы ты был Лёва Соловьёв». Но этого она не говорит Славке. Он же не виноват, что он не Лёва Соловьёв.

— Славка! Кулёк! Люба! Что вы там шепчетесь? — зовёт Лёва.

— Больше двух говорят вслух, — добавляет Рита.

Они все опять сидят на скамейке у ворот. Белка подвигается к Рите, и Рита подвигается, и Лёва, и Нюра. На эту скамейку может сесть сколько угодно человек, надо только подвинуться. Сначала все сидят молча. Смотрят на тёмный двор. Слушают голоса вечера. Чтобы получился разговор, надо сначала немного помолчать. Поёт патефон: «Саша, ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу?..» Прогремел трамвай на Плющихе. Почти во всех окнах зажёгся свет.

— А челюскинцы там, на Севере, — сказал Лёва, ни к кому не обращаясь. — Ох и холодина!

Лёва поёжился, как будто и здесь был мороз.

— И вовсе не холодно, — сказала Рита, — у них вся одежда меховая: и сапоги, и куртки, и брюки.

Любка вспомнила, как Вера Ивановна рассказывала про челюскинцев. Конечно, Рита права. Никто не допустит, чтобы люди, потерпевшие аварию на Севере, оказались без тёплой одежды. Но всё равно им, наверное, очень хочется поскорее вырваться из льдов и приехать в тёплую Москву.

Она попыталась представить себе ледокол, затёртый льдами. Ехали люди в плавание, думали, всё будет хорошо, а льды налетели, повредили ледокол. Что теперь? Беда и опасность. Там не только отважные полярники, там и женщины, и даже совсем маленькая девочка, Карина. Она родилась во время путешествия, прямо в Карском море. Потому её и назвали таким необыкновенным красивым именем Карина.

Все люди беспокоятся: когда же спасут челюскинцев.

И Любка беспокоится, каждое утро включает радио и ждёт: что там с ними, смелыми людьми, среди огромных льдов.

— Их всё равно спасут, — говорит Любка.

Ей хочется, чтобы кто-нибудь ещё подтвердил сейчас же, что челюскинцев спасут.

— Обязательно спасут, — говорит Лёва так твёрдо, как будто от него всё зависит. И от его слов всем стало весело.

Ну и что, что льды, и торосы, и злая тьма? Всё равно люди к людям придут на помощь.

— Может быть, даже уже спасают, — сказал Славка. — Мы пока тут сидим, а там уж самолёты летят.

Славке хочется тоже сказать такие уверенные слова, чтобы и он, а не только Лёва имел отношение к самому главному делу — к спасению челюскинцев. Разве он хуже?

Из чьего-то окна запахло жареным луком.

— Есть что-то захотелось, — сказала Нюра.

Лёва порылся в кармане куртки, вытащил кусок сахара — большой, треугольный и даже на вид очень твёрдый. Повертел в руке и протянул Нюре:

— На, кусай, голодающая, — и засмеялся.

Почему-то Любе стало неприятно, что Лёва заботится о Нюре.

— И нам с Белкой дай. Правда, Белка?

— И вы кусайте, а чего ж?

Они все по очереди грызли голубоватый кусок, он немного светился в темноте. На откусанных краях оставались белые полоски от зубов.

Хотелось сидеть тут без конца. Но надо было идти домой.

— Пойду, — поднялась Люба. Было трудно уходить первой. Но она пересилила себя и поднялась. — До свидания.

В первый раз Люба, уходя со двора, сказала: «До свидания». Раньше они разбегались, не прощаясь: повернутся к своей двери и пойдут. Прощались только старшие. Теперь Люба стала старшая:

— До свидания.

— До свидания, — ответил Славка Кульков.

И Лёва сказал:

— До свидания.

А Белка сказала:

— Я тоже пойду.

Она не любила гулять, когда Люба не гуляла.

Я — Сонечкин папа

На перемене Люба стояла с Соней и не знала, что сказать. Соня пришла в школу заплаканная. Люба сразу заметила, что глаза у Сони красные и нос немного распух.