Казаки-разбойники - [25]

И они бросились к двери.

В комнате дяди Серёжи горел свет, сам дядя Серёжа сидел за своим заваленным бумагами столом и что-то писал. А рядом лежали на полу костыли. Толстые старинные книги лежали на подоконнике, на стульях. Голая, без абажура лампочка под потолком светила ярко и резко. Больше в комнате ничего не было, только раскладушка, застеленная серым с чёрными полосами одеялом.

Дядя Серёжа посмотрел на девочек и сказал:

— Садитесь.

Они сели на кровать и смотрели, как дядя Серёжа быстро дописывал страницу. Голова у дяди Серёжи была большая, волосы седые, коротко стриженные, одет он был в чёрную толстовку и в серые полосатые брюки.

— Дядя Серёжа, — сказала Белка, — старый большевик умер, Крапивин.

— Я слышал.

Дядя Серёжа положил жёлтую школьную ручку и повернулся к девочкам. Серые глаза смотрели спокойно, не рассматривали, а понимали.

— Гроб в домоуправлении стоит, — сказала Люба, — мы ходили, там всем можно.

Дядя Серёжа задумчиво смотрел на притихших девочек; казалось, он что-то подсчитывает про себя. Потом он сказал:

— И вам страшно и не по себе. Потому что как же так — был человек и нет человека. Смерть.

Люба и Белка закивали. Белка вздохнула.

— Милые вы воробьишки… Если хотите знать, смерть — не самое страшное на свете. Да, да, хотя никто не хочет умирать, но смерть — не самое страшное.

— А что самое страшное? — почти шёпотом спросила Люба. Она вдруг почувствовала, что разговор очень важный и серьёзный, такой, каких за всю жизнь будет не много.

— Как бы понятнее сказать… — Дядя Серёжа вздохнул. — Старый человек умер. Сам он уже не страдает, не помнит и не мучается. И хоронят его торжественно, потому что он был бойцом. Пройдёт время, даже не очень долгое, и не станет двух девочек, вот таких, как вы. Потому что вырастете, станете взрослыми, совсем другими. А будете помнить, что было, будет грустно нестерпимо: вы есть — и вас нет. Я говорю путано, вы не понимаете меня, я знаю. Но вы потом поймёте, вспомните и поймёте, догадаетесь обо всём когда-нибудь. А сейчас давайте я дам вам по яблоку, только вы сами их вымоете на кухне, а потом можете прийти сюда и сидеть сколько пожелаете, только тихо. Я буду работать, а вы не будете мне мешать.

Они сидели и грызли яблоки, стараясь не очень хрустеть, а дядя Серёжа писал на большом листке без линеек, но строчки получались ровные.

Первое мая

Мама сказала:

— Если будешь хорошо себя вести, Первого мая возьму тебя с собой на демонстрацию.

— Правда? — Любка даже есть перестала.

Раньше они с ребятами ходили смотреть демонстрации к Смоленской площади. Сплошные реки людей текли по Садовому кольцу, и всё в этот день было особенное. Милиционеры, вытянувшиеся в линейку. Девушки-физкультурницы, голоногие, отважно размахивающие загорелыми длинными руками. И музыка: мелодии сталкивались в воздухе, рассыпались и снова соединялись. Радио — чёрные рупоры на столбах — и духовые оркестры в колоннах; сверкают трубы, и музыканты надувают щёки, как будто балуются. И все идут весёлым шагом, и красные банты прицеплены к пальто, и красные флаги, флажки, плакаты — вся улица красная. А Люба, и Белка, и Рита, и мальчишки стоят на тротуаре, и у всех флажки, и все кричат «ура», хоть их почти не слышно в шуме.

Люба открыла глаза и сразу увидела новую матроску. Юбка в широкую складку висела на спинке стула; у юбки были помочи, складки слегка раскрывались, но видно было: если юбку встряхнуть, они снова сложатся. Особенно красивой была кофта. Широкий воротник с каймой из белой шёлковой тесёмки и каймой из красной шёлковой тесёмки и коротенький галстук с такой же каёмкой. И якорь на рукаве, выпуклый, красно-белый, блестящий. Люба трогала матроску ладонью, тёплая шерсть щекотала руку.

— Нравится? — вошла в комнату мама.

Люба обернулась и заулыбалась ещё шире, чтобы мама поняла, как она рада новой матроске.

— Не сатиновая, — сказала мама, — шерстяная. Очень дорого стоит, носи аккуратно.

Сама мама была в белой кофточке, и новая косынка на шее — синяя в горошек, а на голове новый голубой пуховый берет.

— Красиво как, — сказала Люба, — очень беретка тебе подходит.

— Скорее, скорее, опоздаем! — сказала мама и пошла всё ставить на стол.

Они быстро напились чаю с бутербродами; колбаса, пролежавшая всю ночь между рамами, была холодная и вкусная.

Потом они вышли на улицу. Было ещё рано-рано. Люба никогда не была на улице в такой час, тем более в выходной день.

Перед воротами дядя Илья посыпал жёлтым песком неасфальтированную квадратную площадку. Песок он держал в большом совке, висевшем у него на локте. Другой рукой дядя Илья разбрасывал песок широкими движениями, как сеятель с картинки про дореволюционную деревню.

Мама держала Любу за руку; они прошли мимо дяди Ильи, и он шутливо отдал честь:

— С праздником, трудящие женщины!

— И вас с праздником, Илья Иваныч, — сказала мама, а Люба помахала дворнику флажком. На дворнике был чистый белый передник, и от этого дядя Илья казался ещё добрее.

В трамвае было мало людей, — видно, из-за раннего часа. И все нарядные: у девочки большой красный бант на макушке, у девушки беретка, как у мамы, только не голубая, а белая, и воздушный шарик в руке.