Казачья доля: воля-неволя - [67]

Семен даже растерялся от ее планов. Сколько ему прежде случалось говорить с молоденькими девушками – дальше планов выйти замуж и родить много детишек, у них не шло. А Люба… Неужели это у нее от матери? Но та жила в станице, смирилась, ничего другого не хотела… Или ее дети просто о том не знали?

Глава тридцать третья

– Ты где остановился? – первым делом спросил его атаман. – В родительском доме?

Семену было стыдно говорить правду. Он замялся, подбирая слова. Но Павлюченко и так обо всем знал, и кивнул поощрительно, мол, давай, не стесняйся!

– Нет, у сестры, – ответил ему Семен. – После того, как мать… ушла, наш дом стал непохож на тот, который я всегда помнил.

У него до сих пор стояла перед глазами сцена: будто виноватый в чем отец, осторожно поглядывающий на сидящего за столом сына, и на месте матери – чужая тетка с холодным горделивым взглядом. Семен не видел отца… около четырех лет. Но теперь это был совсем другой человек.

Семен слышал, что женщина может сломать мужчину, но казака, воина… Наверное, отец всегда был немного… мягче своих товарищей. Видно, таким уродился. С матерью они были парой, притом, что она все же была немного другой, чем остальные казачки, а Матрена… это была женщина, привыкшая управлять. То ли своими детьми, то ли хозяйством – она рано осталась вдовой, только этим можно все объяснить… Или тем, что она такая уродилась!

Он едва взглянул на мачеху, как понял: поскольку ей не захочет подчиняться, они навсегда станут врагами.

– Сестрица твоя коней в свою конюшню забрала! – поджав губы, заговорила Матрена.

– Наверное, у нее больше места, – попытался смягчить напряженность Семен.

– У нее много денег! – жестко сказала Матрена. – Как и у тебя.

– А какое тебе дело до моих денег? – сначала он, как и положено, собирался отнестись к жене отца с большим почтением, обращаться к ней на «вы», как и положено, но понял, что его почтительность она воспримет, как слабость.

Семену приходилось сталкиваться с такими людьми, которые понимают только силу и власть.

– Как это, какое? – взвизгнула мачеха. – А на что, по-твоему, мы будем содержать хозяйство, а корм покупать, а муку… На твоего отца надежды мало. Он старый и больной.

– Что же ты за него замуж выходила? Где были твои глаза!

– Половину своих денег ты должен отдать мне!

– Это почему же?

– А ты собираешься жить и есть просто так, бесплатно?

– А ты собираешься, наше хозяйство прибрать к рукам бесплатно? – передразнил ее Семен. – Деньги я заберу. Все, до копейки!

– Ты ничего не получишь, каторжник проклятый.

Дальше разговаривать было бесполезно. Семен сорвал висящую на стене нагайку и замахнулся на мачеху. Боже, он никогда не поднимал руку на женщину, но здесь перед ним как будто был враг.

– Михайло! – закричала она. – Куда ты смотришь?!

– Сема! – просительно отозвался отец.

– Деньги! – сказал он. – Я жду.

Отец, не оглядываясь, пошел в бывшую их с мамой спальню, и вынес узелок.

– Вот.

Но он, хоть и быстро, пересчитал деньги. В узелке не хватало пяти золотых монет. Наверное, те, что взяла для своих дел Люба.

Семен спрятал их за пазуху и больше ничего не сказал. Только у порога остановился, поклонился.

– Благодарю за любовь, за ласку… Отец, я возьму Али.

– Этого мохнатого уродца? – фыркнула Матрена. – Бери, я все равно собиралась отвезти его на бойню.

Семен вошел в конюшню. Али стоял в крайнем стойле, и ясли перед ним были пусты, за исключением небольшой охапки соломы.

– Али!

И тут Семен почувствовал, как напряжение, копившееся в нем долгие дни и месяцы… да, что там, годы, вырвалось наружу, и по щекам его потекли слезы.

Конь сразу признавший хозяина, оживился, задвигая худыми ребрами, дохнул ему в лицо и слизнул горячую влагу.

– Пойдем, малыш, – сказал ему Семен, – никто не понимает, какой ты ценный конь. Ничего, мы еще им покажем!

Кому, им?

Семен вскочил на Щирого, ухоженного, здорового и повел Али в поводу.

– Не переживай, «черкес», мы с тобой едем в новую жизнь!

Вот как закончилась его встреча с отцом… Больше в родительский дом он не заходил. Понимал, что не имеет права осуждать родителя, но что-то внутри него отчаянно протестовало: как же так, урядник в отставке. Казак, которого порой и офицеры слушались, попал под руку женщины!..

– Царь-батюшка тебя простил, – между тем со вздохом проговорил Павлюченко, – и то хорошо. Лошадей царских обратно не забрали, так что, выходит, не зря ты на каторге маялся… Семен, ты на меня не сердишься? Это ведь я тебя э… упек! Ну, а что бы ты на моем месте сделал? Если приходит ко мне казак и докладывает: так, мол, и так, среди трофейных лошадей – четверо с клеймами царских конюшен. Разве это скроешь? В момент бы наверху узнали и меня бы как сообщника…

Семен поднял руку и этим жестом будто попросил атамана, не говорить так.

– Что вы, Иван Федорович, это я у вас должен прощения просить за то, что заставил… так поволноваться. Да что там, волнение, позор на всю область! Мало еще мне дали – восемь лет, по-хорошему, за такое и на виселицу можно отправлять.

Павлюченко одобрительно хмыкнул.

– Это хорошо, что ты к себе так строг. Но знаешь что, Семен Михайлович, мы тут на правлении поговорили, и решили тебе помочь: ссуду дать из станичной казны, ну, там корму, упряжи, стройматериалов – чтобы ты, значит, мог свое дело продолжать. Более того, решили тебя опять же на станичный кошт отправить за Дон, чтобы ты там присмотрелся, как у них дело поставлено – я тамошнему атаману письмо напишу, пусть тебе никаких преград не чинит. Чать, одно с ними дело делаем. И выведешь ты породу, которая Млынку прославит. Какой-нибудь, к примеру… Кубанский рысак! Или Млынская гнедая! Аж дух захватывает.