Кайкки лоппи - [5]

Начались разные рейсы, в том числе и межконтинентальные. Роза все реже появлялась на борту, потом и вовсе куда-то делась. Русских и хохлятских матросов заменили более дешевые филиппинские коллеги. Двуличный боцман перед своим списанием спрашивал у каждого встречного: «Я ли не старался, из кожи вон лез!» Механики и штурмана, русские и украинцы в ответ брезгливо пожимали плечами: «Езжай, езжай отсюда. Чище воздух!»

Строго следуя проложенному курсу в штормовой Атлантике, Нема бодался с циклонами, считая преступлением, если ночью вахтенный штурман, объезжая пьяных рыбаков, делал дугу. За это летели в Одессу и Калининград удрученные мореплаватели, рассчитываясь за билеты из собственного кармана. А как же иначе, ведь контракт-то нарушен по вине члена экипажа — объясняла компания.

Но Номенсен скучал: филиппинских парней пытать было сложно. Они терпели до последнего, но если вставали на бунт — то уж все разом. Загадочный манильский профсоюз ни разу не сдал голландцам ни одного своего клиента. Оставалось только отыгрываться на трех хохлах и одном русском — почему-то такое соотношение было неизменным.

В некоторых городах: Рио — в Бразилии, Веракрузе — в Мексике, Нема свободными вечерами загадочно исчезал с парохода. Надевал капитанскую фуражку, запахивал, несмотря на любую жару, короткую кожаную куртку, прыгал в такси и растворялся в сумерках.

— На свой гей-парад отправился, скотина! — говорили механики.

Урки-филиппинцы загадочно улыбались, но тоже промеж себя обсуждали что-то в подобном роде.

Рейс Коломбо — Александрия оказался роковым. Несмотря на запреты, судно в один из прекрасных дней начало выписывать странные фортеля, круто поворачивая то направо, то налево. Нема даже завизжал по-собачьи и затряс в воздухе шестидесятипятилетними кулачками, напугав урку-повара, как раз приносившего свою странную малосъедобную стряпню. Механики дружно слились в машинное отделение, заподозрив неладное. Старпом побледнел и взялся за телефон. Тщетно — второй штурман на звонки не реагировал. Старпом побледнел еще больше и сказал:

— Беда!

2

Когда поднялся со своего гнезда повар-урка Эфрен, никто на него не обратил внимания. Подумаешь, размяться решил, походить от борта к борту! Первое время он так и делал, бросая какие-то непонятные взгляды на возлежавшего в своем ворохе тряпья капитана. Кстати, это ложе для Немы устроили урки по его слабому мановению руки.

Эфрен все ходил, теперь уже неотрывно глядя на голландца. Наконец, Номенсен обратил на это внимание:

— Что ты ходишь? Сесть быстро на свое место!

Повар словно ждал этих слов. Но к своему гнезду он не пошел. Наоборот, он вплотную подошел к капитану. Тот по-собачьи наивно посмотрел на филиппинца снизу вверх, не выказывая ни страха, ни сомнения:

— Чего надо?

Эфрен весь как-то изменился в лице. Некоторым показалось, что он сейчас расплачется. Но урка сморщился и закрыл глаза, при этом начав издавать то ли визг, то ли стон на такой высокой ноте, что, казалось, голос его сейчас сломается, как плитка шоколада.

Ничуть не бывало: повар открыл глаза и неожиданно звучно отвесил две оплеухи Номенсену. У того очки вместе со вставной челюстью улетели куда-то к фанерным листам на туалете. Все открыли рот в изумлении. Снова повисла сочная тишина, и стало слышно, как стучат зубы у взбешенного филиппинца. Каждый подумал, что надо бы как-нибудь успокоить парня, кроме Немы. Тот заклекотал гневно и шепеляво:

— В тюрьму у меня пойдешь!

Эфрен вместо ответа пнул голландца в подбородок, так что он захлебнулся готовыми сорваться с языка угрозами. После чего повар неожиданно успокоился, шумно вздохнул и уселся на свое место. Нема же, напротив, вскочил и бросился к деду, словно за поддержкой:

— Ты видел? Это бунт! В тюрьму его!

— Ауф, шайзе! — почему-то по-немецки ответил Баас и отвернулся.

Тогда Нема бросился к запертой двери из румпельного отделения и забарабанил по ней кулаками, крича что-то вовсе уже нечленораздельное.

Неожиданно резво дверь распахнулась, словно только этого и ожидала. Тощий негр в дырявых трусах, но обвешанный пулеметными лентами на манер матроса Железняка, блестящий, как свеженачищенный черный ботинок, поднял Калашников и выпустил короткую очередь. Сразу же после этого наступила темнота и тишина, нарушаемая только слабыми всхлипываниями капитана. Дверь резко захлопнулась, и послышались удаляющиеся шаги.

— Во, дает! — восхитился второй штурман. — Прямо в плафон попал!

С кряхтеньем второй механик поднялся со своего места.

— Свет у кого-нибудь есть? — спросил он в темноту. — Фонарик или зажигалка?

Боцман зажег свой китайский Зиппо, вырвав из тьмы три руки: свою и две механика. Все, как завороженные, смотрели на колеблющийся язычок пламени. Внезапно вспыхнул и потух мертвенный люминесцентный свет.

— Чертовы китайские зажимы, — выругался механик, и свет зажегся, больше не пытаясь гаснуть. Негр метко разбил только плафон лампы, но капризный китайский светильник сам по себе загореться не мог — ему не хватало тепла человеческих рук и человеческого внимания. Впрочем, как любая техника поднебесной.

Пока боролись с темнотой как-то выпустили из внимания Нему. Тот уже восседал на своем рабочем месте, изображая жабу. Доколе суд да дело, выпавшие челюсть и очки чудесным образом провалились под фанерные листы, пришлось капитану их вытаскивать из им же множимых нечистот. С успехом вновь обретя глаза и зубы, а также выполнив свой долг, мастер тихо, как мышка, просочился к себе в гнездо. Дураком он не был, поэтому решил пока не предъявлять никому свои претензии. Нужно было переждать.