Далее Панаев описывает жизнь Дюма в Петербурге и, между прочим замечает: «К г-ну Дюма являются ежедневно какие-то неслыханные им соотечественницы, единственно для того, чтобы с чувством пожать руку такому знаменитому человеку. Он получает беспрестанно из отечества самые нелепые просьбы: один просит определить его жену и его самого к петербургскому французскому театру, на том основании, будто бы он вызван в Петербург для устройства наших театров; другой, вообразив, что г-н Дюма путешествует по России для каких-то важных целей и по поручению русского правительства, просит принять его секретарем; третий — отыскать ему богатую невесту в России и т. д. …
Счастливый г-н Дюма! Ему все… даже и петербургская суровая природа благоприятствует. В течение всего пребывания его в Петербурге стоит теплая… мало этого — жаркая, ясная, чудная погода»…
А вот внешность Дюма по И. И. Панаеву: Дюма… «высокий, полный, дышащий силой, весельем и здоровьем… с поднятыми вверх густыми и курчавыми волосами, с сильной уже проседью» Панаев обращает внимание, что Дюма не питает особенного расположения к новоявленному императору Наполеону III. Но особенно поразило Панаева, что, даже будучи в гостях, Дюма старается не пропустить ни единой возможности поработать. «Трудно представить себе человека деятельнее и трудолюбивее его», — заключает Панаев свои наблюдения, проникнутые чувством удивления и симпатии к Дюма.
Около месяца пробыл Дюма в Петербурге, конец июля и весь август — в Москве, затем 7 сентября отправился в Переславль-Залесский, а потом через Калязин и Кострому в Нижний Новгород, оттуда в Казань, Саратов, Астрахань. За пять дней Дюма пересек прикаспийские степи и 7 ноября 1858 года приехал в Кизляр, т. е. вступил на кавказскую землю.
В Москве Дюма жил в Петровском парке, в особняке князя Д. П. Нарышкина, с коим был знаком по Парижу. Неподалеку ныне «4-ый Эльдорадовский переулок». Когда-то были здесь еще три Эльдорадовских переулка, где-то в одном из них помещался знаменитый в середине XIX столетия ресторан «Эльдорадо». «4-го же Эльдорадовского переулка» во времена Дюма не существовало, он назывался тогда Цыганским уголком: здесь жили цыгане, выступавшие в увеселительных заведениях Петровского парка, их было великое множество.
В ресторане «Эльдорадо» и в его саду был устроен прием в честь Дюма. В отчете о приеме полицейские грамотеи назвали его «Элдорадо», а князя Кугушева переиначили в Когушева. Б. С. Земенков («Памятные места Москвы. Страницы жизни деятелей науки и культуры». М., 1959, с. 165) считает, что «Эльдорадо» находилось на том участке Новослободской улицы, где сейчас возвышается дом 58. В Петровском парке находился Петровский дворец, в котором когда-то поселился Наполеон.
Обойти события 1812 года Дюма не мог. Однажды он отправился в Бородино. И как писателя, и как француза его влекло это место: еще бы, здесь закатилось солнце Наполеона! О чем думал Дюма на Бородинском поле?
В конце XIX столетия весьма популярен был Илья Александрович Салов (1835–1902) — автор драм, повестей, рассказов и пр. После его кончины были опубликованы его мемуары, в которых упоминается и знакомство с Дюма. Приведем эти воспоминания полностью (в той части, которая относится к французскому писателю):
«…я встретился с Дюма-отцом. Встреча эта произошла в Бородинском монастыре, у игуменьи…
В то время у игуменьи гостили две сестры Шуваловых… коль скоро они начали говорить, то перебивать их не было возможности. Дюма уж на что был великий говорун, но и тут спасовал перед ними… Дюма долго силился вставить от себя хоть единое слово, но все его усилия оказывались тщетными, и только за завтраком, сервированным на гранитных подножиях Бородинского памятника, мне удалось послушать Дюма… Дюма… заговорил о Бородинском сражении, о великом патриотизме москвичей, не задумавшихся даже ради спасения своего отечества зажечь Москву, о великой ошибке Наполеона, опьяненного победами и рискнувшего идти на Москву. — Но, — добавил он, — великие люди делают и великие ошибки.
Говорил он много, громко и несколько театрально, и театрально жестикулируя. Это был мужчина высокого роста, гигантского телосложения, с крупными чертами смугловатого лица и мелко вьющимися волосами, словно шапкой покрывавшими его большую голову.
По поводу сожжения Москвы говорил он много и красноречиво. Но сестры Шуваловы… начали доказывать, что Москву подожгли не русские, а французы; но Дюма на этот раз не выдержал, вскочил с места и, ударяя себя в грудь, принялся опровергать высказанное ими. Он чуть не кричал, доказывал, что Наполеон сумел бы остановить французов от такой грубой и пошлой ошибки, так как гением своего ума не мог не предвидеть, что под грудами сожженной Москвы неминуемо должна была погибнуть и его слава, и его победоносная великая армия.
— Наполеон, — кричал Дюма, — как великий человек мог делать великие ошибки, но как гений, не мог делать глупых».
Видно, эта тема больно трогала Дюма: о пожаре Москвы он вел беседы и с Е. Ростопчиной, о которой читатель узнает много ценного из книги Дюма.
Вернемся к воспоминаниям Салова.