Кавказ без моря - [30]

— А, здравствуйте, — улыбается пожилая тётка с бородавкой на носу и, не требуя паспорта, подаёт открытку.

ОТКРЫТКА

«Сыночек! Теперь я жалею, что заставил меня сюда привезти.

Из тумбочки украли все мои медали.

Ко мне редко кто‑нибудь заходит, забывают звать на партсобрания.

Звонила твоя знакомая Жанна. Меня не позвали к телефону. Только передали, что звонила. А я хотел попросить, чтобы купила ирисок и ржаные хлебцы к чаю.

Не волнуйся за меня. Но когда вернёшься, поскорей забери. Вместе встретим Новый год, как было, когда была жива мама».

— Смотрите! Смотрите, что прислала мне добрая русская женщина Маша, — Актёр Актерыч не утерпел, вскрыл свою посылку и теперь чуть ли не размахивает вытянутыми из фанерного яичка двумя парами новеньких егерских голубых кальсон и рубашек. Декламирует — «Битвы революций посерьёзнее Полтавы и любовь пограндиознее онегинской любви!».

Сбегаю, не простясь. Едва отъезжаем от Главпочтамта, Хасан сообщает:

— Подходил Ахмед. Сказал, чтобы послезавтра, в субботу вы к десяти утра были у того самого духана…

— Опасные люди, — горячится Хасан. — Я знаю, ищут какой‑то чемодан. Хотите, заберём сейчас в гостинице вещи, сразу отвезу вас в аэропорт?

— Спасибо. Ещё есть время до послезавтра.

У проходной гостиницы мы прощаемся. Выхожу из машины с плоским пакетом, в котором лежит сувенир из Афин.

— Давайте, вечером заеду за вами? Надя приглашала ужинать.

— Созвонимся. Ты домой? Передай ей привет, поцелуй детей.

— Я на киностудию. Под задним сиденьем — выделанная шкура барана для Вадима Юрьевича. Вчера, пока вы были у епископа, съездил в аул на другой стороне перевала, достал у одного ингуша.

…Иду по выстланной плитами дорожке через старый сад к зданию гостиницы, ловлю себя на чувстве острой зависти. Почему‑то и мне захотелось увезти с собой в Москву шкуру барана! Вот ведь как я устроен! Зачем она мне нужна? Что я с ней буду делать? Да если бы и была нужна. Ведь Вадим примет шкуру, как дар, а если и сделает вид, что хочет заплатить, Хасан ни в коем случае не возьмёт ни копейки. Все они привыкли паразитировать, эти заслуженные артисты! Слава Богу, я не такой. Своих дельфинчиков, в конце концов, заработал!

Старший лейтенант подаёт через стойку ключ от номера, сообщает, что вчера мне несколько раз звонил некий Вадим Юрьевич, а сегодня с утра — директор киностудии.

«Опять хотят заставить что‑нибудь переделывать в сценарии, — думаю я, поднимаясь по лестнице, проходя по коридору к своему номеру. — Конца этому не будет. Хасан прав. Забрать сумку с барахлом и — в аэропорт, пока снова не затянуло в это болото!».

Отпираю дверь. Прибрано. На столе две вазы. Одна со свежими хризантемами, другая — с красиво уложенными виноградом, грушами и хурмой. На полу стоит блюдечко, полное молока и размокшего белого хлеба. Молодец Алена, не забыла! Где же ёжик? Вот он, под окном, возле батареи.

Распластан. Неподвижен. Не сжимается в колючий шар при прикосновении. Лапки висят тряпочками. Животик выпуклый, тугой, как барабан.

Мёртв.

Или нет? Вяло пошевелился в руке. И совсем обмяк.

Видимо, нельзя было давать непривычную еду — хлеб, пусть и размоченный в молоке. Или просто объелся до смерти? Зачем я поднял его тогда на горной дороге? Погубил живую душу!

Ничего, Ёжик! Вот сейчас положу тебя на диван, помещу между ладонями. Вот так. Теперь то, что исходит из этих ладоней, как бы оно ни называлось — биоэнергия, магнетизм, просто тепло, пусть оно проникнет в тебя, очистит от всякой болезни, придаст сил. Ну, прости меня, Ёжик, маленький комок жизни.

Стою на коленях перед диваном, стараюсь перелить в распластанное тельце энергию жизни.

В дверь стучат. И тут же открывают. Горничная. Не Алена. Другая. С недоумением уставилась на меня, стоящего в плаще на коленях перед ёжиком.

— Что вам надо? Чего пришли? — спрашиваю, словно застигнутый за чем‑то стыдным, ужасным.

— Хотела спросить, когда будете обедать.

— Позже. Потом.

Выходит. Но все во мне уже перебито, источник иссяк…

Между тем, тельце с вяло обвисшими колючками несколько раз шевельнулось, подтянулись задние лапки.

Совсем помрёт тут, в натопленном номере. Нужно немедленно на природу. Хорошо, что за окном сад!

…Иду по палой листве среди влажных, чёрных стволов. Держу в руках несчастного ёжика. Куда его положить? Где оставить? Чтоб не склевали вороны, никто не тронул. Наконец, нахожу сухую канавку с остатками ещё зелёной травы на склонах. Спрыгиваю в неё, делаю подстилку из опавших листьев, кладу на неё ёжика, достаю из кармана плаща взятую в номере спелую грушу. Чтобы ему было легче есть, разламываю на части, укладываю по бокам неподвижного тельца.

Глажу напоследок. Вроде, чуть шевельнулся.

Вернувшись в номер, наконец, снимаю плащ, поднимаю с пола блюдце, чтобы вымыть его, но чувствую такую усталость, что валюсь поверх покрывал на постель, засыпаю. И последняя мысль — «Этот ангел, эта девочка Мзия, она бы спасла ёжика, она бы смогла…».

Слышу сквозь сон, как время от времени звонит телефон, кто‑то стучится в дверь. Жанна в Москве, не ведает, где я, в какой гостинице. Она замужем, у них своя жизнь, о них знает весь мир и владыка Георгий, она забыла обо мне, вот и письма нет… А без Жанны я, как этот ёжик. Нет сил открыть глаза, встать. Кто‑то вошёл.