Каверин - [9]

Я узнал в этих соображениях свою детскую неприязнь к книге, свою пору „до чтения“, играющую в жизни незаметную, но важную роль».

Несомненно, некий забавный и одновременно значимый парадокс содержится в том, что будущий писатель и историк литературы испытывал в детстве «неприязнь к книге», но с возрастом она была легко преодолена, уступив место ненасытной потребности найти собеседника. Для Вениамина Каверина это был естественный процесс, как и для многих его предшественников, его сверстников и, пожалуй, еще для нескольких поколений литераторов, неосознанно, но неустанно искавших свои пути не только в настоящем, но и в будущем, потому что в какой-то момент жизни они остро осознавали то, о чем Каверин пишет в связи с гимназическим преподавателем литературы Владимиром Ивановичем Поповым: «Он понимал, что русскую литературу совсем не надо учить, как учат алгебру или географию. Он понимал, что надо учить не литературу, а литературой, потому что в мире не существует более сильного и прекрасного средства, чтобы заставить людей прямо смотреть друг другу в глаза. Смело рисковать во имя высокой цели. Быть не только свидетелем, но судьбой своего времени. Понимать, что захватывающе трудное — захватывающе же и интересно.

Всё это относилось к нравственной стороне преподавания Владимира Ивановича» (выделено мной. — Н. С.).

Есть ли сегодня подобные учителя?

И существует ли возможность ощутить в позиции героев современных писателей именно нравственную позицию, направление ума, не просто распыляющегося вокруг и фиксирующего в основном негативные явления современного бытия, а преследующего конкретные, во многом учительские цели?

Нет у меня однозначных ответов на эти вопросы, потому что наше время диктует, вероятно, совсем иные настроения: наспех высказаться, зацепившись за краешек истории, не ради поиска будущего собеседника и уж тем паче не ради определенности нравственной позиции — ради мгновенной (нередко откровенно шокирующей и на то изначально рассчитанной) славы. И тогда совсем ненужными оказываются культурный контекст, литературный, внятный и чистый язык — важнее прочего становятся «картинки» (изъясняясь по-современному — клипы), сменяющиеся по прихоти в театре уже не для детей, а для так и не выросших интеллектуально, нравственно взрослых.

Потому что повзрослеть по-настоящему без опыта чтения, без неустанного осмысления и переосмысления культурного контекста — увы! — невозможно…

А творческий и человеческий опыт писателя Вениамина Каверина, столь неохотно приобщавшегося в раннем детстве к книге, фактически на протяжении всей его долгой жизни складывался именно из этих осмысления и переосмысления — от чтения, от театральных и кинематографических впечатлений (как глубоки и точны его рецензии на спектакли и фильмы!), от посещения архивов и музеев, от путешествий, от впитывания, бесконечного жадного впитывания всей полноты культурного контекста жизни во имя поиска своего места в литературе и культуре.

Каверин вспоминает, как в детстве, занимаясь с готовившим его к поступлению в гимназию Михаилом Алексеевичем Голдобиным (он был репетитором мальчика по арифметике и русскому языку, но по просьбе матери Вениамина Александровича следил за его «чрезвычайно беспорядочным чтением»), поймал себя на мысли о том, чтобы как-то заинтересовать собою преподавателя. Хотел доказать, что, «несмотря на мои посредственные способности, я заметно отличаюсь от других его учеников. Чем? Этого я еще не знал». Решение пришло неожиданно: рассуждая о «Записках охотника», юный Вениамин Зильбер, которому больше всех нравился Калиныч, уверенно заявил Голдобину, что ему гораздо интереснее Хорь. Удивившись, преподаватель «снял и быстро, недовольным движением протер очки.

— Э, брат, да ты далеко пойдешь, — заметил он как будто вполне спокойно.

Тогда я ненадолго задумался о том, почему я солгал — и так невыгодно для себя солгал. Но недаром этот незначительный случай запомнился мне. Впервые мне захотелось не быть тем, кем я был, а казаться тем, кем я на самом деле не был. Впоследствии я не только в себе стал узнавать эту черту. Михаилу Алексеевичу я солгал с единственной целью — заставить его удивиться, заинтересовать его неожиданностью своего выбора и, стало быть, собою. В тысячах других встреч я научился представляться другим отнюдь не из желания удивить собеседника. Напротив, я как бы становился в известной мере этим собеседником, от которого подчас зависела моя судьба, или судьба моих близких, или тех, кто нуждался в моей поддержке».

Здесь необходимо отдавать себе отчет в очень важном моменте: Каверин не подлаживался под мнение своего собеседника, а пытался стать им, иными словами, понять, но лишь в известной, допустимой нравственными границами мере — тому много примеров в его биографии. Он больше воображал, «театрализовал» эти споры и диалоги, нежели поддавался их тону. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить первое появление начинающего писателя у «Серапионовых братьев». Но подробно мы будем говорить об этом в следующей главе.

Размышляя о переходных периодах между возрастами, Каверин пишет: «Можно ли провести границу, разделяющую детство и юность? Переход происходит незаметно: тает одно, бесшумно отдаляется другое, всё глуше доносятся ломающиеся мальчишеские голоса. Иначе было со мной, и хотя нельзя сказать, что мои размышления были такими отчетливыми, какими они мне кажутся теперь, когда полстолетия отделяет меня от зимы восемнадцатого года, я вижу себя упрямо приближающимся к светлой черте понимания.