Кавалер из Беневенто - [2]

— Вот что… Я не захватил денег, открой-ка мне кредит.

— С удовольствием, сударь, но куда затем прислать приказчика? Где вы живете?

Где я живу? Я мог бы назвать свой римский адрес или дом в Беневенто, но засомневался, те ли это улицы и площади, что вертятся на кончике языка. Да и как убедиться, что они взяты из моей подлинной истории? Что, если я, головорез-брави[6], коротал ночи в какой-нибудь утлой таверне, у которой и названия-то человеческого нет.

— Вижу, вы в затруднении, — утешает меня купец. — Но позвольте быть вашим смиренным советчиком в сей юдоли. Просто представьте, что деньги все еще при вас.

Все, что он говорит, правда. Одно усилие воображения, и набитый золотом кошелек оттягивает мою ладонь (вот если бы и в жизни было так!). Не зная, за что в точности расплачиваюсь, я наугад бросаю на прилавок несколько червонцев с ключами Святого Петра[7]… Или с гербами короля Филиппа[8]?

— Что же я купил?

— О, нечто весьма ценное — четыре скрипичные ноты!

— За четыре полновесных скуди[9]?! Да ты смеешься надо мной, мошенник!

— Но это не просто обрывок мелодии, а тот единственный, который слышали вы — и только вы, сударь! — по пути из отцовского поместья в Беневенто, когда вам исполнилось лет шестнадцать от роду. Бродячий музыкант играл ее сам для себя, вас не заметив. Разве не вы тогда остановили коня, наслаждаясь нежной печалью разлуки? Неужто не припоминаете? Лиловый, тревожный рассвет, одичавший орешник у старой языческой арки, под которой ночевал этот цыган. Пустая, голая дорога. Затем — во влажной дымке — взхолмленный простор монастырских виноградников, еще по-утреннему сонных… Не дали ли вы себе в этот час обещание вернуться, и непременно такой же вот ранней весной?

— Ах, Мадонна! — только и зову я Богородицу.

Как и чем объяснить, что я заново пережил названный день и первое расставание с домом?! Ни до, ни после не было столь лютой зимы во всей Европе, как зима 1709 года — чудо, что не погибли наши оливковые рощи, но доброго урожая никто не ждал, и подорожал всюду хлеб. Вот почему той скудной весной я отправился в Беневенто искать службы и покровительства Его Преосвященства. Верная борзая, побежав за мной, вилась и поскуливала у конских копыт, но громче пела над выжившей лозой цыганская скрипка, будто обещая возрождение природы. Бывало, под такую же вилланеллу[10] в ноябре и деревенские дети, и наравне с ними я сам — гурьбой, веселясь, толкали ворот маслобойни, прежде чем в него впрягут ослика. Этот ворот был — громадное столетнее бревно, окованное обручами — прислонись к нему щекой и услышишь запах пряный и чуть-чуть смолянистый, напоминавший о прошедшем лете. А как день выпадал на Святого Мартина[11] — то на ворот вешали еще фонарь с цветной картинкой: всадник, отдающий нищему половину плаща… Пронзительная, но мирная грусть, какую знал, должно быть, сам Вергилий, овладела тогда мной — и я долго вслушивался в незамысловатый рисунок народной песни, прежде чем тронуть поводья. Ведь я забыл, забыл об этом!

— Так вот, чем ты торгуешь. Памятью…

— Называйте, как вам угодно, но что такое человек, как не память о себе самом? Без нее он лишь болтливый мешок, кое-как набитый мясом и костями.

— Пожалуй, ты прав, — задумываюсь я. — Да, это стоило всего золота в моем кошельке!

— О нет, сударь, тут вы ошибаетесь. Что куплено за четыре скуди — стоит четыре скуди и ни байокко[12] больше.

— Странно. Выходит, здесь ты ведешь дела без прибытка?

— В моих книгах и прибыль, и убыль сойдутся, как надо, не сомневайтесь.

— Впрочем, это твое дело. А вот… Не могу разобрать, что за вещь опять ты вертишь в руках. Что это и сколько оно стоит?

— Ни вы, ни я, сударь, не узнаем, пока не зазвенит золото.

— Да ты, я вижу, мастер говорить изящными загадками.

Решившись, я насыпаю ему пригоршню червонцев, и да поможет мне Заступник Варфоломей[13] не ошибиться ни в стоимости, ни в покупке!

— Итак…

— Итак, за эту щедрую цену, сударь — луч света, разделенный витражом на зелень и серебро!

— Луч света? Что еще за вздор!

— О да, луч, но не всякий луч, а тот — особый, который в Вечном Городе, в церкви Святой Марии над языческим капищем Минервы[14], пал на сиденье скамьи, когда вы шли из исповедальни, исполненный столь ненадежного раскаяния. И такова была игра этого луча, что сами собой вспыхнули самоцветные камни на переплете забытого кем-то псалтыря, помните? Вы наклонились, чтобы рассмотреть инкрустацию — старинной и весьма искусной работы, — как вдруг заметили женщину, искавшую ее…

— Ты прав, купец, как же ты прав!

— Еще бы! Вы подобрали и протянули ей этот крошечный томик — а он был так нарочно и так изящно мал, что ваши с ней пальцы почти соприкоснулись — и тогда впервые заглянули ей в глаза. Но прежде вы этот переплет поцеловали, напомнив в свое оправдание из Иисуса Навина: «Да не отходит сия книга закона от уст твоих». На что она заметила: «Судя по тому, как двусмысленно вы богохульствуете[15], я застала вас где-то в промежутке между исповедью и епитимьей». Так это было?

— Так, — смеюсь я. — А я сказал ей: «Не для таких ли нечаянных свиданий Господь и предусмотрел этот промежуток? И можно ли успешно каяться, если грешнику не послан луч искупления, а вы, госпожа, и есть такой луч!»