Кавалер дю Ландро - [57]

Форестьер посоветовал ему снова отправиться в Париж.

— Прошли те времена, Юбер, когда король сам раздавал награды по заслугам своим верным соратникам. Сейчас этим занимаются в его канцелярии. Если ты сам приедешь в Париж, они тебя узнают. Немного ловкости, и ты получишь свой чин. Его величество нуждается в опытных офицерах. Что до креста Святого Людовика, он тебя не минует. Достаточно им тебя увидеть…

Десланд мягко уточнил:

— Увидеть сдержанным и рассудительным, но если ты будешь ломать мебель…

— А ты? — спросил его шевалье. — Ты разве ничего не хочешь в награду?

— Мне хорошо и на твоих фермах, нравится в Ублоньер. Да и потом, я не дворянин, на что я могу надеяться?

— Не дворянин! Какой вздор! Ты завоевал дворянство в России, под Лейпцигом, в Реймсе. Ты помнишь того старого вояку, оставшегося под елкой? Для меня он такой же дворянин, как и я. Происхождение, что это, черт возьми? Мужество — вот истинное благородство!

— О! У тебя всегда была душа феодала, тебя послушать, так твои тридцать «казаков» тоже аристократы?

— Как и вы, воспитатель. Благородство рождается из мужества, а хранится смелостью и доблестью. Оно не боится опасностей и само ищет их. А эти бюрократы, парижские щелкоперы? Держу пари, что они никогда не вылезали из своих напудренных париков.

Шевалье не захотел заставлять дышать Тримбаль смрадным воздухом Парижа и поехал на почтовом дилижансе, вместе с буржуа, обсуждающими свои дела и поминутно, будто под влиянием внезапного приступа голода, поедавшими припасы из дорожных корзин. Он старался обдумать, подготовить свое выступление перед королем, «который не замедлит его принять», найти сильные аргументы в защиту своих требований. Вскоре его мысли спутались и он отказался от этой затеи. «Нет ничего лучше импровизации, — подумал он. — Долгие размышления делают мысль холодной. Достаточно того, что я сам горяч». Однако ему надо было наизусть знать свой послужной список, а у него всегда была плохая память на даты. Их он предусмотрительно записал все на бумажке с помощью Десланда и Форестьера. Но едва он прочитал несколько строчек, как на него нахлынули воспоминания, он увидел в мельчайших подробностях шпиона генерала Траво, роющего могилу, и его затылок, раскалывающийся, как орех под колотушкой, от пистолетного выстрела. И мохнатые шапки своих «казаков», сидящих в засаде в лесу у дороги. И он слышал не невыносимо скучные разговоры соседей, а голоса гренадеров Делажа, распевающие песню «Лук». Незабываемые воспоминания! Он поднимал руку. И люди падали, расстреливаемые в упор. Он не испытывал к ним ненависти. Его упрекали в жестокости, — перед этим раздув его зверства и подставив под удар бонапартистов, — а он отправил раненых на фермы, не разрешив их прикончить. Он видел себя дежурившим на посту, пока его «казаки» спали в траве. Ночь проходила. На небе зажигались и гасли звезды. Луна совершала свой путь по ночному небу. Первые лучи восходящего солнца блеснули из-за горизонта. Совы возвращались в свои гнезда с ночной охоты. Заметив его, они сначала пугались, но затем, успокоенные его неподвижностью и посчитав, что от него не будет никакой беды, засыпали, и он видел, как на их головах легкий ветерок колышет пух. Он желал зла только людям, этим гусарам в синих мундирах, спускавшимся редкой колонной по склону одного из холмов. «Патруль, ребята, — разбудил он своих бойцов. — Человек двадцать, не больше». А сам он, сколько раз мог попасть в плен или быть убитым! Все равно, это было лучше, чем скучная и однообразная жизнь рантье: есть за четверых, изредка добыть зайца или куропатку, плохо спать ночью или не спать совсем, убивать время, как старик в ожидании смерти, не нужный никому, кроме верного Десланда. Шевалье находил это странным, но Десланд, проникнувшись традициями этой страны, все больше склонялся к своей старой профессии. Он смотрел за стадами, лечил заболевшую скотину, заготавливал сено с тем веселым настроением, которое присуще крестьянам в подобных случаях. Он приносил деньги, выкладывал серебряные и золотые монеты на стол, пересчитывал их и тщательно записывал на бумагу прибыли и расходы! Из него получался хороший управляющий. Но шевалье, который помнил его гусарским лейтенантом в гостиной мадам Сурди, лейтенантом Почетной гвардии, не понимал этой метаморфозы.

Как только нога шевалье ступила на камни парижской мостовой, все начало его раздражать. Ему и в голову не пришло взять извозчика, чтобы тот отвез его в гостиницу, которую ему порекомендовали. Он пошел пешком, с багажом в руках и спрашивая дорогу, как он это делал в Пузоже или Монтегю. Из-за его поношенного, немодного платья его приняли за «разорившегося аристократа» и отправили прогуляться окольными путями. Хозяин гостиницы дал ему самую плохую комнату и из предосторожности взял плату за восемь дней вперед. За столом его одежда вызвала усмешки.

— Господин, вы, наверное, приехали из провинции?

— Да, господин, из Вандеи.

— О! Вы бывший шуан?

— А вам какое дело?

Походив по Парижу, он заметил, в чем ходят парижане. Модными были светлые тона. Но некоторые франты носили длинные синие рединготы, застегнутые до самого подбородка, шляпы и элегантные ботинки. Эти люди сразу же вызвали у него симпатию. К тому же, по его логике, они должны были принадлежать к важным особам: прохожие даже сходили с тротуаров, уступая им дорогу; когда они видели франта в галстуке и кружевах, на их лицах появлялось выражение презрения; шевалье часто встречал этих франтов, праздно разгуливавших, помахивая тросточками. На второй день он пошел к портному и заказал три костюма, добавив: