Катулл - [97]

Гемин во все глаза глядел на Варрона и на других римских знаменитостей. Асиний Поллион был ему неприятен принадлежностью к политическому лагерю цезарианцев, хотя его любезность и красноречие производили впечатление самое благоприятное. Поллион к тому же считался и признанным поэтом. Но здесь, под базиликой Эмилия, он выступал только в роли председателя собрания.

Один за другим выходили поэты — и прославленные и безвестные. Получив от Варрона определенную сатирическую направленность, они читали преимущественно эпиграммы. Осмеяние пороков общества постепенно заменялось едкими намеками на пороки отдельных лиц и в конце концов вылилось в яростное словесное фехтование.

Гемин опешил, видя, как лица римлян бледнеют и багровеют от досады и жажды мщения. Приверженцы разных литературных толков неистово поддерживали своих избранников. После каждого нового выступления вызывающий смех и рукоплескания слышались с одной стороны и возмущенный ропот — с другой.

Ужаснувшись разнузданности римских нравов, Гемин видел, как поэтическое состязание обернулось руганью по адресу самых влиятельных деятелей республики. Молодой человек из почтенной всаднической семьи, по имени Марк Отацилий, прочитал стихотворение, в котором различался прозрачный намек на распутство Юлия Цезаря. Еще более смелую эпиграмму, иносказательно поносившую того же Цезаря, громко и дерзко прокричал другой молодой поэт, Фурий Бибакул. Под колоннадой Эмилия запахло скандалом, одним из тех, что в Риме кончались кровью.

По правде говоря, Гемин не удержался все-таки, хихикнул, испытывая удовольствие от дерзости молодых противников триумвирата. Впрочем, он тотчас себя одернул и смущенно покосился на соседей.

Гемину показали предводителя кружка «новых поэтов», худого человека лет тридцати пяти, с остриженной синеватой головой, одетого подчеркнуто строго, в традициях аскетического учения стоиков.

— Валерий Катон… Ученейший муж, но вот свихнулся… — говорили любители эпических поэм Гемину. — А немного поодаль, справа, еще один из этого беспутного сообщества… Смуглый, как египтянин, с бородкой, Тицид, наимоднейший писака… Тут же, около него, друг Цицерона Корнифиций… А знаешь ли ты, кого сейчас просят выступить?

Гемин вгляделся и воскликнул с невольным раздражением:

— Еще бы мне не знать такого сумасброда! Это Катулл!

Шум под базиликой не прекращался. Варрон обратился к собравшимся с предложением либо уважать выступающих, либо закончить публичное чтение и разойтись.

— Пусть перестанут задевать величайших людей республики! — раздался чей-то зычный угрожающий голос. — Не допустим наглого поношения!

Варрон сказал спокойно, глядя в ту сторону, откуда слышался этот голос:

— В Риме пока не запрещены свободные выступления граждан и тем более — чтение стихов. Кроме того, в эпиграммах не упоминалось ни одного известного мне имени. Если же кто-то воображает больше того, что есть на самом деле, пусть он оставит свои соображения при себе. Быть безмолвным и подобострастным можно заставить раба, но не римлянина.

После отповеди Варрона шум начал стихать, все уставились на Катулла. Он стоял боком к публике и рассеянно слушал Асиния Поллиона, который в чем-то настойчиво его убеждал. Подошел к Катуллу и Валерий Катон. Взяв веронца за руку, он тоже сказал ему несколько отрывистых фраз.

Гемин ничего не мог понять со своего места. Он только видел, как веронец отрицательно покачал головой, собираясь, по-видимому, смешаться с публикой. Толпа под базиликой завопила и замахала на него, будто на трусливого гладиатора или на забывшего роль актера…

— Читай, Катулл! Не слушай никого! — кричали одни, подняв кулаки и сверкая глазами.

— Хватит эпиграмм, пусть прочтет какую-нибудь элегию! — не менее запальчиво возражали другие.

Тут к Катуллу протиснулся Тицид, потом Фурий, с ними Калькой и еще несколько приятелей, что-то ему советовавших. Веронец оглянулся в растерянности. Теренций Варрон, резко отодвинув кресло, поднялся, протянул руку к Катуллу:

— Катулл, исполни желание сограждан! Читай то, что сам находишь достойным…

Веронец отмахнулся от непрошеных советчиков и стал лицом к публике. Варрон опустился в кресло. Все умолкли.

Танузий Гемин жадно разглядывал прославленного земляка, своего политического единомышленника и литературного врага. У Катулла было болезненное, почти пепельного цвета лицо, между бровями глубокая складка, под глазами скорбные тени. В каштановых волосах белела ранняя седина. Катулл выглядел гораздо старше своих тридцати трех лет. Одежда его отличалась тем небрежным изяществом, которое становится привычным при постоянном общении с врожденными аристократами. Гемин позавидовал в этом Катуллу, его собственная тога казалась ему теперь воплощением провинциального тщеславия.

Стоило Катуллу произнести самые первые слова, как Гемин понял, что веронец сочинил невероятно дерзкую эпиграмму. Это не были обычные намеки, смешки и подмигиванья — Катулл разворачивал перед слушателями беспощадную и гневную политическую инвективу:

Кто видеть это может, кто терпеть готов?

Лишь плут, подлец бесстыжий, продувной игрок!

В руках Мамурры все богатство Галлии,