Каторжная воля - [24]

Из соседней деревни привел Кондрат лошадь с телегой, на которую погрузили нехитрый скарб и тронулись в неведомый путь. Следом за телегой, как собачка, косолапил Иван Иваныч, и Кондрат все пытался его уговорить:

– Иди в лес, дурак, зима наступит, где я тебе берлогу рыть буду?!

Но упрямый зверь не отставал и лишь урчал время от времени, выражая неудовольствие.

– Я его совсем малым подобрал, с руки кормил, вот и привязался ко мне, как к мамкиной титьке, – горевал Кондрат, – думал, в лес уйдет, а он, видишь, за нами тянется. Иди, Иван Иваныч, иди, место себе ищи!

Но медведь еще долго тянулся за своим хозяином до тех пор, пока не выпал снег. Проснулись утром – кругом бело. И медведь исчез.

– Вот и оборвалась последняя зацепка, Иван Иваныч – и тот ушел. Теперь у меня все сначала начинается – и путь, и судьбина, будто я заново родился – голенький. – Кондрат смотрел на встающее холодное солнце и улыбался.

Настоящая зима прихватила их в дороге, в лесу, и они пережили морозные, снежные месяцы в хилой избушке, срубленной на скорую руку из тонких бревен. Намаялись, наголодались, но дождались теплых дней и, как только пали сугробы, снова тронулись в путь, одолевая одну за другой несчитанные версты.

И вот пришли.

Уже не втроем, а в десять раз больше. Попадались на пути разные люди, и мужики, и бабы, и, если кто-то из них изъявлял желание идти в неведомое, но благодатное место, никому Кондрат не отказывал, только требовал со всех слово, что обратной дороги они искать не будут. Иных это условие пугало, и они сразу шарахались в сторону, а те, кто согласился, послушно следовали за Кондратом, доверив ему судьбы и жизни. На всем длинном переходе и до сегодняшнего дня Агафон был у него правой рукой. Кондрат доверялся ему без всякой опаски и любил, когда выдавались свободные минуты, разговаривать с ним о жизни. Точнее будет так сказать – он говорил, Агафон слушал. И чувствовалось, что речи его находят у Агафона полное согласие.

Место, которое выбрали для будущей жизни, всех радовало: и горы, и речка, и луг – все было приятным для глаза. А когда обнаружили, что в этих местах даже гнус не водится, ни комара, ни мошки нет, повеселели еще больше, и топоры стучали, не умолкая, с восхода солнца и до тех пор, пока не упадут сумерки.

Сейчас, наработавшись за день, люди спали, а Кондрат с Агафоном все еще сидели у костра, смотрели на речку и оба молчали – наговорились. Пора и спать. Первым поднялся Кондрат, потянулся с хрустом и ушел в темноту. Агафон пошевелил палкой костер, и тот вспыхнул заново, взметнув вверх огромный столб искр. Заслоняясь рукой от этих искр, неслышно приблизилась Ульяна, присела рядышком на бревно, прислонила голову к плечу Агафона, сказала негромко:

– Час уже поздний, ложился бы… Завтра опять рано вставать.

– А ты чего не спишь?

– Не знаю, проснулась. Глаза закрываю, а сна нет. Привиделось мне – нехорошее… Такое нехорошее, даже затряслась от страха.

– Плюнуть и забыть, мало ли чего привидится!

– Нет, Агафон, такое долго помниться будет. Мальчонка маленький идет на меня, а горло у него перерезано и кровь течет, прямо на рубашку, а рубашка белая, длинная, в пол, я убежать хочу от него, а ноги не слушаются. Подходит он совсем близко и пальцем грозит мне. Молчит и грозит, а лицо строгое-строгое, как на иконе.

– Да не бери ты в голову! Сказал же тебе – плюнь и забудь. Мне другой раз такая чертовщина снится… Тьфу! Пойдем спать!

– А костер? Может, водой залить?

– Сам догорит, погода тихая… Пошли!

Недалеко от костра, рядом с первыми венцами будущей избы, стоял немудреный шалаш, сложенный из веток и сверху накрытый травой, успевшей высохнуть на солнце. В шалаше теперь и жили Ульяна с Агафоном, жили, хоть и невенчанные, как муж и жена. Агафон до конца выстоял, так и не решившись раньше времени дотронуться до непорочной девчонки, которая без оглядки ему доверилась. Ульяна сама выбор сделала, сама пришла к нему, еще там, на заимке Кондрата, пришла, прилегла рядом и едва ощутимо погладила по голове ладонью. Спокойно и ровно звучал ее голос, и от этого голоса Агафону хотелось заплакать, как в далеком и позабытом детстве, потому что во взрослой жизни он никогда не плакал.

– Я ведь поначалу боялась тебя, – говорила Ульяна, продолжая гладить его ладонью по голове, – так боялась, что не смотрела лишний раз. А теперь смотрю – и радуюсь. И дальше хочу радоваться. Только… целоваться я не умею…

Ни похабным словом, ни движением непристойным он не обидел ее. Ни тогда, ни до сегодняшнего дня. Не узнать было матерого разбойника, притихшего под девичьей ладонью.

Сухо, уютно и счастливо было им сейчас в шалаше. И речушка заботливо пела для них свою бесконечную песню, убаюкивая в крепкий сон.

К зиме, к первым морозам и снегопадам, встала деревня, выстроившись в одну улицу. И люди начали на новом месте свою новую жизнь, которая отличалась от прежней, как отличается своим видом старая, изорванная подстилка от нового, в разноцветье сотканного половика. Верховодил всей этой жизнью Кондрат, рядом с ним всегда находился Агафон, и никто этой крепкой связки не оспаривал и недовольства не высказывал.