Каторжная воля - [22]

– Не дури! – Агафон встряхнул ее за плечо и громко, в полный голос пригрозил: – Я тебе так лягу – костей не соберешь! Шевели ногами!

Мужик с ружьем, шедший сзади, молчал. Но нетрудно было догадаться, что весь разговор, даже когда шептались, он прекрасно слышал.

Чернолесье и валежник под ногами внезапно кончились и сменились мягким покровом мха в низине. Дальше пошел подъем на сухой увал, по гребню которого тянулась посреди молодого ельника узкая, едва различимая тропка.

– Направо поворачивай! – последовал грозный окрик.

Повернули, двинулись по тропинке. Скоро тропинка соскользнула с верхушки увала вниз – и перед глазами внезапно, будто из-под земли выскочила, возникла заимка: глухой заплот, такие же глухие ворота, а дальше, за ними, приземистая изба с почерневшей крышей.

– Ворота открывай! – приказал рыжебородый мужик.

Ворота от старости провисли и открылись, царапая землю, со скрипом. Агафон пропустил вперед Ульяну, шагнул следом за ней, и споткнулся, замер на месте: под заплотом, развалившись в полный рост и задрав вверх все четыре лапы, покачивался из стороны в сторону, лежа на спине, матерый медведь. На скрип ворот и на людей, которые вошли в ограду, он даже ухом не пошевелил, продолжал покачиваться и негромко урчал, видимо, выражая полное свое удовольствие. Агафон резко качнулся, заслоняя Ульяну, но мужик, увидев это, предупредил:

– Не шарахайся! Он не любит у меня, кто суетится, он степенных уважает, неспешных. Идите в избу.

Поднялись на крыльцо, миновали сени, и вот – изба, в которой не имелось ни перегородок, ни лавок, возле стола, сколоченного из толстых плах, стояли две березовые чурки. На одну из них мужик по-хозяйски сел, положил на колени ружье, прищурился, словно в глаза ему слепило солнце, и принялся рассматривать Агафона и Ульяну. Молчал и толстыми грязными ногтями постукивал по деревянному прикладу. Весело постукивал, дробно, и казалось, что где-то за стенами скачет конь по твердому настилу, озвучивая копытами свой быстрый ход. Наглядевшись и настучавшись, мужик принялся чесать растопыренной пятерней бороду, а глаза завел в потолок, почудилось, что еще немного – и он заурчит от удовольствия, как медведь, лежащий на спине под заплотом. Внезапно мужик вскочил с чурки, будто ягодицы огнем опалило, и весело крикнул:

– А чего стоим-то?! Печь не топлена, на столе пусто! Неужели жрать не хотите? Хотите жрать или нет?

– Да как сказать… – замялся Агафон, который не мог найти верного тона для разговора со странным мужиком, – оно бы и не мешало, если имеется, чего на зуб положить…

– Имеется! – Мужик прислонил ружье к стене и показал пальцем: – Там дрова под печкой и растопка с серянками. Зажигай!

И столь неожиданным был этот переход в его настроении, что Агафон и Ульяна даже растерялись. А мужик тем временем уже тащил из сеней здоровущего неощипанного глухаря, мешок с крупой, охапку зеленого, еще не завядшего слизуна[7] и все это делал сноровисто, быстро и весело, словно исполнял долгожданную любимую работу.

Скоро в печке загорелись сухие сосновые дрова, в закопченный зев дымохода густо потянулся черный смолевый дым, и изба, казавшаяся мрачной и необжитой из-за скудного света пасмурного дня, ожила, повеселела. В чугунке забулькала вода, Агафон ошпарил глухаря кипятком и принялся его ощипывать. Ульяна нашла тряпку, вымыла полы, и мужик, осторожно наступая на чистые половицы, удивленно покачивал головой, словно узрел у себя под ногами диковинную невидаль. Агафон дергал глухариные перья, отфыркивался от летящего пуха, а сам украдкой наблюдал за мужиком, поглядывал и на ружье, прислоненное к стене. Один из таких взглядов мужик успел перехватить и спокойно, даже чуть насмешливо сообщил:

– Заряда-то в нем нету. Кончились у меня заряды, вот последний оставался, и тот на глухаря потратил. А во двор без меня – ни ногой! Иван Иваныч не даст и на крыльцо выйти – порвет!

Намек был понятный – даже думки не держите, чтобы без разрешения хозяина из избы вырваться. Но зачем же тогда он привел их к себе, зачем собирается кормить и даже вроде бы радуется легкой суете и общему заделью? Не понимал этого Агафон, не мог найти разгадку, а когда чего-то не понимал, его обычная каторжанская настороженность многократно возрастала, и он продолжал неотрывно следить за мужиком, стараясь теперь, чтобы тот не перехватил его взгляда.

Хозяин в очередной раз сбегал в сени и притащил большую головку сахара, положил ее на стол и сообщил:

– Чай будем пить! Вот супчику из глухаря похлебаем, тогда и чаевничать начнем, тогда у нас и разговор сочинится.

Ульяна за хлопотами и от печного жара разрумянилась, еще сильнее похорошела, и Агафон, изредка взглядывая на нее, обмирал от пронзительного нежного чувства, которое пресекало дыхание.

Суп сварился, чугун стоял теперь на середине стола, и все по очереди тянулись к нему деревянными ложками – крепко все-таки проголодались. Выхлебали до самого донышка, Ульяна в том же чугуне накипятила воду и принялись за чай. Вот тогда, наколов ножом сахара и разделив кусочки на три части, мужик завел, как и обещал, разговор. Странный, надо сказать, разговор: