Кати в Париже - [26]

— Что скажешь об этой?

Но Ева, взглянув, сколько она стоит, сказала, что за такую цену в ней должен быть хотя бы еще один парень.

Вместо пижамы я купила Леннарту носовой платок с красиво вышитым на нем изречением, заверяющим, что девушки, рожденные в мае, — красивы, умны и романтичны. Всякий раз, когда он будет сморкаться, это должно придать его мыслям определенное направление.

Я родилась в мае!

— Эта улица будет принадлежать к моим самым светлым парижским воспоминаниям, — сказала Ева, когда мы покончили с покупками. — Она куда лучше блошиного рынка.

Я согласилась с ней. Блошиный рынок был для меня горьким разочарованием.

Все наши соотечественники, имеющие обыкновение бывать в Париже, подстрекают тебя к безумнейшим ожиданиям.

«Блошиный рынок, — произносят они, ханжески воздевая очи к небу. — Какие там бывают находки!» И показывают тебе пару позолоченных подсвечников, которые обычно относятся, по их словам, к XVII веку и куплены за гроши. И всегда только за гроши. Есть один дом, где нет ни единой самой мелкой вещицы шведского происхождения, все вывезено домой с парижского блошиного рынка, и все сплошь — драгоценные сокровища! Не понимаю, как люди могут так поступать! Им безразлично, что они тащат! Они заходят в маленькую лавчонку старьевщика на боковой улочке с одним из лучших портретов Рембрандта[137] современного изготовления. И стоит он обычно круглым счетом двадцать крон. И владелец портрета бежит за ними следом и умоляет их взять, пожалуйста, еще в придачу другую маленькую темную картину. И ошибки тут никогда не бывает! Эта картина — также старого мастера кисти.

Владелец лавчонки, пожалуй, рассуждает, что его лавка не Лувр и даже им не станет, пока он здоров и в состоянии содержать в должном виде все эти картины кисти Рембрандта и Ван Дейка[138], которые теснятся у него на полках.

Почему я никогда не совершаю таких находок, как все эти люди? Стоит им появиться внизу у букинистов на набережной Сены, как тотчас же там в штабелях книг старинных чудесных первоизданий для них хоть пруд пруди. А когда появляюсь я, там — «хоть пруд пруди» только один-единственный экземпляр какой-нибудь «Мадонны в спальном вагоне».

Вся надежда у меня была на блошиный рынок. И у Евы тоже.

— Я, пожалуй, куплю себе какую-нибудь красивую антикварную подвеску на цепочке, — говорила она. — Какой-нибудь маленький изумруд или что-ни-будь в этом роде!

В тот раз Леннарта и Петера с нами не было. Когда мы вышли из метро у Porte Clignancourt[139], Ева ринулась к какому-то маленькому старичку и спросила, где блошиный рынок:

— Где здесь marche aux puces — отдел антикварных подвесок на цепочках?

— Marche aux puces, — повторил старичок и показал на несколько длинных рядов, где торговали старым платьем и дешевыми побрякушками.

Мы приближались к этим рядам, охваченные дурными предчувствиями и подозрениями. Насколько хватало глаз, стояли друг возле друга киоски, где простые брошки, дешевые часы и ожерелья теснились возле пепельниц, миниатюрных Эйфелевых башен и других безвкусных сувениров из Парижа. Никаких антикварных подвесок мы так и не увидели. Ева порылась немного среди ожерелий, чтобы посмотреть, не завалялись ли изумруды где-нибудь внизу, но напрасно.

Но вот постепенно мы все же оказались там, где продавались антикварные вещи. Но, к сожалению, было совершенно ясно, что какой-то выдающийся искатель находок побывал там до пас и, вооруженный обычной мрачной уверенностью, унес все имевшее какую-либо ценность. Я попыталась счесть потрясающей находкой маленькое, жутко мягкое кресло и уже стала прикидывать, найдется ли для него место в нашем автомобильчике. Ева сказала, что если я потащу это кресло домой в Швецию, то лучше всего заблаговременно телеграфировать в дезинсекционное управление, чтобы приготовили здоровенный шприц с инсектицидом[140].

Никакой подвески на цепочке Ева не нашла. Но мы купили себе по надежному роговому гребню, который всегда пригодится.

Нет, даже не упоминайте при мне про парижский блошиный рынок. Потому что я взмахну тогда своим роговым гребнем и воскликну: «Блошиный рынок! О да! Какие там бывают находки!»

— Неужели сегодня ночью я должна ехать домой? — спросила Ева.

Мы устроили прощальный обед в ее честь в чудесном маленьком ресторанчике наверху у Одеона. Она, мрачно посмотрев на свой десерт — fraises Melba[141], — сказала:

— Не хочу ехать! Я еще не получила сообщение из дома, заполнен ли подвал вином и молодыми каплунами.

— Мы же все поедем домой, — попытался утешить ее Леннарт.

— Только не я! — возразил Петер. — Можешь поехать со мной на Ривьеру, Ева!

— Не болтай глупости, — ответила Ева. — У меня может быть удар, я утрачу всякий разум и сознание и помчусь туда вместе с тобой!

— Этого не случится, пока старина Леннарт стоит на страже! — сказал Леннарт. — Через пять часов парижский ночной самолет поднимет ввысь среди прочего багажа и Evita mi а.

Но самолет улетал не раньше полуночи, и старина Леннарт, разумеется, не собирался стоять на страже до самой последней минуты. Петер напротив, очень любезно предложил Еве составить компанию в последние часы ее пребывания в Париже.