Кати в Париже - [18]

— So ist das Leben![101] — произнес он, философски кивая. И, огласив эту мысль, спокойно и молча улегся спать.

— Говорят ведь: «На французских танцплощадках самый отпетый бродяга бойко шпарит по-французски», — заметила я. — Но то, что они говорят и по-немецки, и по-итальянски, — к этому меня никто не подготовил.

— Должно быть, так бывает в Quartier Latin, — сказал Леннарт.

Он отворил ворота отеля. Мы пришли домой. И именно в эту минуту Петера осенило, что он снова останется в одиночестве. Лицо его омрачилось скорбью.

— Спокойной ночи, милый Петер! — попрощалась Ева. — Спокойной ночи, милые мои бродяги! Спокойной ночи, Париж!

Бедному Петеру открылась вся глубина постигшего его несчастья.

— Не можем же мы теперь расстаться! — запинаясь, но энергично произнес он. — Не теперь же, когда мы только встретились.

— Такова жизнь, so ist das Leben! — воскликнула Ева и исчезла в воротах.

VIII

Но от Петера так легко не отделаешься.

Уже ранним утром следующего дня в нашу дверь постучала Николь и сказала, что звонят monsieur или та-dame Сундман. Поскольку Леннарт брился, пришлось мне ринуться по лестницам вниз.

— Могу я пригласить тебя с Леннартом и еще эту Еву сегодня на обед? — услышала я энергичный голос Петера.

Леннарт и я были бедны, Ева тоже. В Париже мы состояли на полном пансионе, pension complete, в отеле и ежедневно ели скромную еду по скромной цене в скромной маленькой столовой среди скромных студентов. Наша ресторанная жизнь ограничивалась в основном чашкой кофе или стаканом пива по вечерам или каким-нибудь аперитивом, когда наступало время пить аперитив и мы хотели где-нибудь посидеть, наблюдая народную жизнь. Принять великодушное предложение Петера было заманчиво, но меня беспокоило, что на такую роскошь, как приглашение на обед, его подвигло лишь отвращение к одиночеству.

— Не надо, Петер, — сказала я. — Это стоит так дорого, и после обеда ты раскаешься.

— Послушай-ка, малышка, — ответил Петер, — я сообщу тебе доверительно одну вещь. Продавать типографские станки — более выгодно, чем думают люди.

И тогда я сказала:

— Хорошо, спасибо, пойду спрошу у Леннарта.

— И у этой Евы тоже, — добавил Петер.

— И у этой Евы тоже, — повторила я.

— Я зайду за вами в два часа, — пообещал Петер.

А я подумала, что это довольно удобное время, поскольку во всем Париже никто не подает обед до семи часов вечера.

Петер явился ровно в два часа, но «эта Ева» исчезла. Анри Бертран, тот, с бархатными глазами, во время каждой трапезы, сидя за столиком рядом с нашим, до сих пор просто пожирал ее глазами. Но, к удивлению Евы, не делал никаких шагов к сближению. Он говорил только bon jour и bon soir[102], точь-в-точь как все остальные студенты. Но именно в этот день за ленчем ему представился счастливый случай, когда они с Евой одновременно встали и стали искать мешочки с салфетками.

— Он покажет мне Сорбонну, — объяснила нам потом Ева. — Конечно, это не то, что я имею в виду, говоря о мечтаниях под звездами. Но Сорбонна — она Сорбонна и есть, надеюсь Петер Печатник это понимает.

Петер, пожалуй, испытал легкое разочарование, но он и. виду не показал, а мило отправился с Леннартом и со мной в Músee Carnavalet[103] и на Place des Vosges[104]. А потом, вернувшись после экскурсии, мы снова обнаружили Еву в отеле.

Я вошла в ее номер. Она лежала на кровати и смотрела в потолок.

— Весело было в Музее Carnavalet? — спросила она.

— Я видела место, где сидела мадам де Севинье, когда писала свои чудесные письма, — ответила я. — И еще кровать, на которой скончался Виктор Гюго. А ты, что довелось пережить тебе?

— Анри считает, что у меня красивые глаза и красивые волосы, — мечтательно сообщила Ева. — А в Ecole de Medecine[105] у них тоже есть музей со множеством отрубленных голов преступников, которые там хранятся.

— Ты видела их?! — в ужасе спросила я.

— Слава Богу, нет, — ответила Ева. — Но Анри говорил, что они там есть. А еще он говорил, что у меня красивые глаза! И волосы!

О мадам де Севинье я больше рассказывать не стала.

Мы взяли такси и поехали все вчетвером наверх, на Монмартр, где Петер решил пообедать с нами. Он утверждал, что устал от странствий среди революционных воспоминаний Парижа, и наотрез отказался ехать в метро, которое для нас с Леннартом и Евой служило надежным средством передвижения.

В первые дни Ева ужасно боялась заблудиться в подземных лабиринтах метро, но Леннарт заверил ее, что даже городские идиоты из ее родного Омоля не смогли бы выбрать неправильный путь благодаря таким четким указателям, которые существуют в парижском метро[106]. И мы быстро поняли, что это великолепное сооружение, с помощью которого можно быстро передвигаться из одного конца города в другой. Там были вагоны первого и второго класса. Ева утверждала, что, насколько она могла выяснить, разница состоит только в том, что во втором классе запрещается курить и плеваться, а в первом классе — только курить[107].

— Когда я почувствую, что мне надо плюнуть, я прогуляюсь в первый класс, — сказала Ева, — но ездить буду и дальше во втором.

Петер же вообще не хотел пользоваться метро.

— Мы прошли много миль пешком, — пожалуй, для музеев это хорошо, если только ты неутомим и вообще совсем другой человек, — сказал он, бросая обвиняющий взгляд на Леннарта.