Катер связи - [5]

Они влачат интриги, как вериги.

Они пророчат веянья и сдвиги,

но никогда, породою мелки,

привыкнувши в карманах делать фиги,

не вынут из карманов кулаки.

Я в говорильню эту — ни ногою!

Мне есть о чем поговорить с тайгою,

и на меня нисходит благодать

среди людей, в интригах неуклюжих,

чьи руки служат не для фиг досужих,

а чтобы пахнуть медом свежих стружек,

соображать в сетях, моторах, ружьях,

и ватники скидать к ногам подружек,

и пить из алюминиевых кружек,

а если надо — так и в морду дать!

Мне не по нраву в сытой бытовщине —

играющей в идейность хуторщине,

47

Был каждый глаз у Тыко Вылки,

как будто щелка у копилки.

Но он копил, как скряга хмур,

не медь потертую влияний,

а блики северных сияний,

а блестки рыбьих одеяний

и переливы нерпьих шкур.

«Когда вы это все учтете?» —

искусствоведческие тети

внушали ищущим юнцам.

«Из вас художников не выйдет.

Вот он — рисует все, как видит...

К нему на выучку бы вам!»

Ему начальник раймасштаба,

толстяк, грудастый, словно баба,

который был известный гад,

сказал: «Оплатим все по форме...

Отобрази меня на фоне

оленеводческих бригад.

Ты отрази и поголовье,

и лица, полные здоровья,

и трудовой задор, и пыл,

но чтобы все в натуре вышло!» —

«Начальник, я пишу, как вижу...»

И Вылка к делу приступил.

Он, в краски вкладывая нежность,

изобразил оленей, ненцев,

и — будь что будет, все равно! —

50

как завершенье, на картине

с размаху шлепнул посредине

большое грязное пятно!

То был для Вылки очень странный

прием — по сущности абстрактный,

а в то же время сочный, страстный,

реалистический мазок.

Смеялись ненцы и олени,

и лишь начальник в изумленьи,

сочтя все это за глумленье,

никак узнать себя не мог.

И я восславлю Тыко Вылку!

Пускай он ложку или вилку

держать, как надо, не умел —

зато он кисть держал, как надо,

зато себя держал, как надо!

Вот редкость — гордость он имел.

51

ПРОХИНДЕЙ

(Фельетон)

Над рекой Двина, в леске

люди вечером в тоске.

Тут собранья популярны,

а не то что там —

в Москве.

В клубе, жарком, словно баня,

раньше бывшем церковью,

подоконники сгибали

бабы многоцентнерно.

Восседали старики

с хитрецой подзудной,

звероловы,

рыбаки,

да и я,

приблудный.

Ребятишки —

все в репьях —

на полу иссоплились.

Слух прошел —

один крупняк

должен быть из области.

52

Шесть пробило.

Семь пробило...

Крупняка не видно было.

Головы качались,

семечки кончались.

Обрастали потом лбы —

веничков бы в зал!

«Мне по надобности бы...» —

кто-то робко встал.

Председатель вздрогнул а не —

что за несознательность!

«С Центра едут —

понимать?

Ну, а ты — ,

про надобность...»

Что поделать —

важный чин!

Сел мужик,

попятясь.

Воздух был не без причин

многоароматист.

И пускали табаки

в этот воздух трудный

звероловы,

рыбаки,

да и я,

приблудный.

Но к восьми

из темной чащи

прозвучал руководяще

приближавшийся клаксон.

Стало ясно —

это он.

53

И явился, брови хмуря,

сам —

всех прочих во главе.

Габардин по всей фигуре

и велюр —

на голове.

Двое,

с ним прибывших,

юрко

путь ему прокладывали,

а сквозь дыры в штукатурке

ангелы подглядывали.

Шел,

кивая наобумно

(вроде даже подобрел),

а завидевши трибуну,

совершенно пободрел.

Встал в нее —

грудя навынос!

об нее располовинясь,

и на край —

крутой кулак.

Стало ясно —

да, крупняк.

И пошел он вдруг метаться,

всех куда-то звать пытаться.

И минут через пятнадцать

после всех его атак

стало ясно — да, мастак.

Он гремел на самовзводе

о пушнине,

рыбе,

меде,

54

ржи,

пшенице,

огороде.

Брал собранье в оборот:

«Надо думать о народе!»,

позабыв, что здесь —

народ.

А щербатый рыбачишка,

доставая табачишко

под словесный этот вихрь,

пробурчал мне:

«Знаем их!

Понимает он в пшенице,

как полено — в пояснице,

в рыбе —

разве как в закуске,

и в гусях —

как брать за гузки,

в огороде —

как в народе,

ну, а в нем —

как в огороде!

А потом небось банкетик,

рыбки свеженькой пакетик,

шкурки беличьи жене...

В общем будет все — вполне.

Что слова? — туман и сумрак

для затмения людей...»

Самокрутку в зубы сунул

и как сплюнул:

«Прохиндей...»

Ночь уже была,

когда

55

вышли мы из клуба.

Сквозь густой туман стада

чуть мычали с луга.

Было тихо.

Было чисто.

Много звезд,

ветвей,

теней...

Но спросил я рыбачишку:

«Что такое

прохиндей?»

А щербатый рыбачишка

вновь полез по табачишко:

«Неужели не слыхал?

Аль не сеял, не пахал?

Кто кричит нам про идеи,

про народ,

а сам на деле

враг трудящихся людей —

это значит прохиндей.

Прохиндеи эти, брат,

для народа не творят

и не действуют,

а затменно говорят —

прохиндействуют...»

Над рекой Двина,

в леске

я бродил всю ночь в тоске.

Непонятно было многое

и понятней, чем в Москве.

Я набрел на сельсовет.

Там собрался местный «свет».

В честь большого прохиндея

56

прохиндейский шел банкет.

В окна слышалась перцовка,

поросенок, соус, хрен...

В «газик» плюхнулась персона,

и создался сразу крен.

Следом нес какой-то шкетик

рыбки свеженькой пакетик,

шкурки беличьи

В общем было все — вполне.

И умчалось шпарить речи,

проводить с народом встречи

и мурыжить всех людей

существо нечеловечье,

в просторечьи —

«прохиндей».

57

БАЛЛАДА О НЕРПАХ

Нерпа-папа спит, как люмпен.

Нерпа-мама сына любит

и в зубах, как леденец,

тащит рыбину в сторонку

кареглазому нерпенку

по прозванью «зеленец».

Нерпы, нерпы, вы, как дети.

Вам бы жить и жить на свете,

но давно в торговой смете

запланированы вы;

и не знают нерпы-мамы,

что летят радиограммы

к нам на шхуну из Москвы.

Где-то в городе Бостоне