Катер связи - [7]

Но застревал я в болотном иле,

хватал руками одни туманы,

как будто женщины мне тоже мстили

за все обиды,

за все обманы.

К ручью лесному под это пенье

припал губами я, ослабелый,

на повороте,

где сбитень пены

качался странно,

как лебедь белый.

Вода играла моею тенью

и чьей-то тенью —

большой,

косматой,

и, как два зверя, как два виденья,

мы пили молча —

я и сохатый.

А лес в церковном своем владычестве,

дыша, как ладаном, сосновой терпкостью,

вставал соборно,

вставал готически,

68

и в нем подснежники свечами теплились.

Мерцали белые балахоны,

и губы, сложенные в молитве,

и пели хоры,

и пели хоры:

«Аве Мария!

Аве Мария!»

Но вдруг услышал я барабаны —

ладони чьи-то в них били люто.

И вдруг бананы,

и вдруг бананы

на ветках сосен зажглись, как люстры.

По хвойным иглам неслись мулатки,

смеясь, как могут лишь дети Кубы,

и, как маисовые початки,

белозернисто играли зубы.

Под барабаны,

под барабаны

в санта-хуановых лиловых бусах

северодвинскими берегами

ко мне на выручку шли барбудос.

И, закусивши до крови губы

и сапогами гадюк расплющивая,

я продирался

на голос Кубы,

на революцию,

на революцию!

Я прорубался,

тропу отыскивая,

разбит

и грязью вконец обляпан,

на революцию,

как на единственное,

что не обманывал,

что не обманет.

И вдруг увидел,

почти что падающий,

как на пригорке,

за буревалом

в руках веснушчатых

взлетали палочки

над красным крошечным барабаном.

А барабанщик,

чуть-чуть повыше

с восторгом слушающего барбоса,

рад,

что не просит никто потише,

вовсю выстукивал марш барбудос.

И рядом девочки из школы сельской,

идя цепочкой по косогорам,

под рев лосиный,

под вскрики селезней

без слов мелодию пели хором.

Все исцарапанные о заросли,

они устали уже, как вищго,

но этой песнею,

взявшись за руки,

меня искали

и знали —

выйду.

Мелькнули чьи-то косички куцые

и чьи-то вскрикнувшие глаза...

Так ты,

кубинская революция,

в лесах архангельских меня спасла.

70

На шхуну по-корсарски

взбираются, ловки,

еще вчера — курсанты,

сегодня — моряки.

И делают затяжки,

как должно морякам,

и новые фуражки

макают в океан.

И свищут баламутно —

идет игра в аврал! —

и каждый полуюнга

и полуадмирал.

К причалу прикипели,

в них злобно влюблены,

мальчишки-курнопели,

от зависти бледны.

А там, на той посуде,

с трубчонками во рту

такие же, по сути,

мальчишки на борту.

71

Хожу я косолапо,

как истинный моряк,

а я еще салага,

а я еще сопляк.

Вы сходите, мальчишки,

от зависти с ума,

но видел я штормишки,

а вовсе не шторма.

Что жизнь меня швыряла,

я это просто врал,

и не было аврала,

а лишь игра в аврал.

Но по ночам подспудно

твердит какой-то бес,

что будет крик: «Полундра!»,

что будет главный бенц!

Тельняшка жаждет шквалов.

Пришли бы поскорей

мои двенадцать баллов —

двенадцать козырей!

Но нет пока полундры,

и ветер не взыграл...

Гуляю, полуюнга

и полуадмирал.

И не было мне тяжко,

и разве что в гульбе

соленая фуражка

на шалой голове!

72

БЕРЕЗА

Он промазал, охотник.

Он выругался,

гильзу теплую

в снег отряхнул,

а по веткам разбуженным

двигался,

колыхая сосульки,

гул.

И береза с корою простреленной,

расколдованное дитя,

вся покачивалась,

вся посверкивала,

вся потягивалась

хрустя.

И томилась

испугом невысказанным,

будто он,

прикоснувшись ко лбу,

разбудил поцелуем —

не выстрелом,

как царевну в хрустальном гробу.

И охотник

от чуда возникшего

73

даже вымолвить слова не мог;

от дробинок его,

в ствол вонзившихся,

брызнул,

брызнул

березовый сок.

И охотник,

забыв об измотанности,

вдруг припал

пересохшей душой,

будто к собственной давешней молодости,

к бьющей молодости чужой.

Зубы сладко ломило

от холода,

и у ног

задремало ружье...

Так поила береза

охотника,

позабыв,

что он ранил ее.

74

ЗАЧЕМ ТЫ ТАК?

Когда радист «Моряны», горбясь,

искал нам радиомаяк,

попал в приемник женский голос:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Она из Амдермы кричала

сквозь мачты, льды и лай собак,

и, словно шторм, кругом крепчало

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Давя друг друга нелюдимо,

хрустя друг другом так и сяк,

одна другой хрипели льдины:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Белуха в море зверобою

кричала, путаясь в сетях,

фонтаном крови, всей собою:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Ну, а его волна рябая

швырнула с лодки, и бедняк

шептал, бесследно погибая:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

75

Я предаю тебя, как сволочь,

и нет мне удержу никак,

и ты меня глазами молишь:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

Ты отчужденно и ненастно

глядишь — почти уже как враг,

и я молю тебя напрасно:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

И все тревожней год от году

кричат сквозь непогодь и мрак

душа — душе, народ — народу:

«Зачем ты так? Зачем ты так?»

70

БЕЛЫЕ НОЧИ В АРХАНГЕЛЬСКЕ

Белые ночи — сплошное «быть может»...

Светится что-то и странно тревожит —

может быть, солнце, а гложет, луна.

Может быть, с грустью, а может, с весельем,

может, Архангельском, может, Марселем

бродят новехонькие штурмана.

С ними в обнимку официантки,

а под бровями, как лодки-ледянки,

ходят, покачиваясь, глаза.

Разве подскажут шалонника гулы,

надо ли им отстранять свои губы?

Может быть, надо, а может, нельзя.

Чайки над мачтами с криками вьются —

может быть, плачут, а может, смеются.

И у причала, прощаясь, моряк

женщину в губы целует протяжно:

«Как твое имя?» — «Это неважно...»

Может, и так, а быть может, не так.

Вот он восходит по трапу на шхуну:

«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»

Ну, а забыл, что не знает — куда.