Катавасия - [92]

      Некоторое время молчали. Дедкин искоса посматривал на Птаха, размышлял про себя:

      "Это ж какую такую силу в душе иметь надо, чтоб не ожесточиться, чтоб не бросить всего себя исключительно на удовлетворение жажды мести. И при том в боль свою не уйти, не грызть самого себя, что, мол, сам виновен, не сберёг близких, не угадал врага затаившегося. Притом тот враг многие годы отцом родным звался. Каков бы он не был, не могло того быть, чтоб не любил его сын родной, не бывает такого. И такого не бывает, чтоб родной отец первенца своего не любил, тем паче - сына. И, как знать, не всегда ж ямурлаком был отец его! Когда им стал, отчего, чем человека тьма подманила? Богатством ли, славой ли, или на гордости его сыграли? А, быть может, и на любови великой. И такое в нашей жизни бывает... Видел..."

      Вспомнив о недавней тризне, спросил:

      - Послушай, а вот погибших мы хоронили... Я раньше в книжках читал, что их сначала ближе к дому везли. А тут прямо на месте, где и погибли. Почему так?

      Вяз отозвался:

      - Почему, говоришь? Это верно, раньше старались до дому довезти, да прощались ещё три дня. Некоторые и вовсе своих покойников в землю укладывали, не сжигая. Положат на бок, колени подогнут, вроде как зародыш в матерной утробе. Ещё и глиной сухой красной посыплют. Это вместо крови родильной. Есть у нас такие, что верят, что всяк человек к новой жизни рождается. Хоть и говорят волхвы, что так только задолго до разделения миров было, а всё же придерживаются люди некоторые старых обычаев. Так и с теми, кто до дому везёт, а после через окно выносит, да на санях или на лодке до крады волочёт. Старое долго отходит. Только, сам посуди, душа-то у умёршего всё одно отлетает, а тело что есть? Мясо да кости, пожива для червя. Мёртвому-то уж всё равно. Верят многие, что костёр последний душу чистит святым пламенем, да тем самым ей, чистой, облегченной, скорее к Сварге, в вирий отлететь помогает. Может, так оно и есть, помру, так узнаю. Так стоит ли для того три дня выжидать, да близким своим в носы смердеть? Мыслю я, не стоит. Что касаемо, чтоб до дому везти, так ведь в жизни всяко бывает. А ежели человек жизнь свою в полугоде пути от дома скончал? Гость торговый, или воинский человек в дальнем походе. Тогда как? Тоже, что ль, до дому его? Не лепо то, да и не думаю, чтоб богам угодно было такое. Это первая причина. Ты вот скажешь, что тут-то до дому недалече было, могли, мол, и довезти. То так. Однако, слухи пошли недобрые. Поговаривают, что нечисть стала захоронки раскапывать, ну, где несожжёными тела зарыли. И, говорят, что с тех тел обрядом чёрным навьев делают. Слыхал про такую нежить? Так же, мол, и с теми, кто на поле после боя остался без погребения. А представь, что повезли мы те тела до города, а по пути нас ямурлачья орда перехватила бы, и не мы бы, а они нас осилили. Что бы было тогда? А было бы то, что из всех враз бы навьев понаделали. Могли бы так и нынче, но, так как мы с собой не везём никого, так и навьев бы у них уже меньше получилось. Сбирались мы везти павших до города, да берегини правое подсказали.

      Сквозь солнечные яркие лучи, не заслоняя их, ненадолго проморосил мелкий, "слепой" дождик, прибив дорожную пыль. Повеяло свежестью, ехать стало легче. В небе выгнулась радуга. Где-то в высоте восторженно заливался жаворонок.

      Дорога шла вдоль берега Каменки, от реки, согретой солнцем, доносился запах рыбы, водорослей. Иногда видно было, как плещет, играя рыба. На противоположном берегу припали к воде пугливые тонконогие олени. Старый матёрый бык стоял поодаль, настороженно следя за проезжавшими людьми, озирая окрестности.

      Чуть погодя добрались до места, где мелководную Каменку принимала в объятия глубокая, быстроструйная Днерь, сама от того раздаваясь вширь. Справа от дороги лес отодвинулся вдаль, его место заняли поля, покрытые ярко-зелёными всходами. У кромки леса кой-где видны были усадьбы огнищан. Впереди завиднелись градские стены. Кони, почуяв скорый отдых, прибавили шагу. Оживились и люди, заговорили разом.

      Город стоял, окружённый высоким, в три человеческих роста, земляным валом, поверх которого поднимались бревенчатые срубы, засыпанные внутри землёй и камнем, связанные друг с другом в единую стену. В верхних венцах имелись прорезанные бойницы для стрелков, сверху укрытые гонтовыми навесами. Кроме основной, чуть пониже, город опоясывал ещё один вал, высотою метра в два, венчавшийся плотным двухметровым же частоколом. С внутренней стороны частокола земля была присыпана повыше так, что верхушки кольев достигали стоявшему до середины груди. Дорога, проходила под частоколом, прорезая вал насквозь широкими, чтоб могли разъехаться два гружёных воза, воротами, над которыми находилась небольшая надвратная башенка, украшенная резаной из потемневшего дерева лосиной головой с гигантскими, шагов шесть в размахе, рогами. Тяжёлые, сбитые из толстых плах, створки ворот были распахнуты, стражи в них не стояло. Правда, на башенке поблескивали шишаки дозорных. Никаких строений между частоколом и основной стеной не было. Основная стена отстояла от частокола шагов на тридцать. Ворота в ней уже не проходили сквозь вал, а располагались в самой стене. Их окружали две башни, соединённые меж собою над воротами крытым переходом-мостиком. Судя по воротам, толщина стен, до середины обмазанных глиной, достигала около пятнадцати шагов.