Катавасия - [70]

      Мне и тем, плывущим рядом,

      Нам бы жить - и вся награда,

      Нам бы жить, нам бы жить, нам бы жить...

      Дедкин пел, прикрыв глаза, возникая в памяти, перед ним проносились лица товарищей, летящие МИГи, разрисованные опознавательными знаками чужих государств, кувыркающиеся, падающие на чужую землю... Зачем? Чей жирный зад прикрывали тогда? Правители и страны в памяти почти что перемешались. Слава богу, здесь он нашёл КОГО прикрывать, вступая в бой. И не под чужими знамёнами и значками, а за свою землю, за свой народ. Какой к чертям собачьим - параллельный мир! И пусть выглядело всё в этом мире совсем не так, как привык с детства, пускай бой, происходящий на земле, выглядел более страшным, чем тот, что приходилось наблюдать сверху, чем просто воздушная схватка, когда не видишь лица, и, тем паче глаз противника, а только бездушную машину, в которую стреляешь без колебаний, не думая, не вспоминая даже, что за железкой сидит такой же человек. Струны взорвались болью:

      ...Ах, зачем война бывает,

      Ах, зачем. Ах, зачем, ах, зачем,

      Зачем нас убивают?...

      "Валерке, небось, полегче, - вдруг подумал Дедкин, - Он такого в жизни уже насмотрелся. А с автоматом ли, с мечом, велика ли разница!". Оглянулся на Каурина, судя по лицу, Валерия обуревали похожие мысли. Обвёл взглядом вокруг, люди стояли молча, вспоминая, как видно, каждый о своём. Птах, подняв голову, шевелил губами, вероятно, пытаясь запомнить песню. Дедкин мотнул головой, стряхивая груз воспоминаний, закончил песню:

      Над землёй бушуют травы,

      Облака плывут, кудрявы,

      И одно, вон то, что справа -

      Это я, это я, это я,

      И мне не надо славы.

      Отзвучал последний аккорд, Виктор молча ткнул ситару Каурину, тот, мотнув головой, передал дальше, Марцинковскому. Тот взял, неуверенно тронул струны, вспоминая, тихонько начал:

      Чёрный ворон, чёрный во-о-рон,

      Что ты вьёшься над моею головой?

      Ты добычи не добьёшься,

      Чёрный во-о-о-рон, я не твой...

      Неожиданно для себя Александр услышал, как ему подпевает множество голосов, удивлённо огляделся: пели почти все. Тур аккомпанировал на гуслях, его хрипловатый бас, казалось, поддерживает более высокие голоса, не давая упасть. Марцинковский, опешив, чуть не сбился, но остальные, подхватив, понесли песню дальше, предоставив спасительную паузу. Александр закончил, отдал ситару Птаху, замкнув круг, спросил шёпотом:

      - А вы-то откуда её знаете?

      - Я б тебя то же самое спросил, - прошептал парень, - Видать, песня, ещё до раскола родилась, да сохраниться смогла. Чуточку только слова разнятся.

      Костёр догорел, люди, двигаясь по кругу, бросали на угли землю, кто - из шлемов и шапок, кто - горстями. К утру курган был насыпан в полтора человеческих роста. Ольха с Ярой, шепча наговоры, разбросали по рыхлой земле семена полевых трав. Всходы поднялись на глазах, зазеленели, распустили листики, выгнали вверх бутоны, вытянулись по пояс человеку, расцвели многоцветно, укрыв прах ласковым, баюкающе шелестящим под ветерком, разнотравным ковром.

      В лучах восходящего солнца справили страву. Благо, в разорённом ямурлаками обозе, снеди и напитков было вдосталь. Щедро окропили курган мёдом, пивом, разложили птицам снедь.

      Починили покорёженные телеги, погрузили, увязав, разбросанные узлы с мехами, запрягли. Возы вытянулись в нитку, окружённую воинами. Берегини, попрощавшись, ушли.

      Обоз тронулся. Дедкин, Каурин, Марцинковский, Птах, Вяз и Лютик ехали в арьергарде, прикрывая последний воз, которым уверенно правила чудом спасённая Берёзка. В седле у Вяза спереди пристроился Снежко. Парень вертелся, восторженно пожирая глазами Александра, дружинников, доспехи, оружие. Каурин отыскал свой двуручник, о котором в запале драки с ямурлаками, так и не вспомнил. Меч так и провисел за спиной, пока Валерия не сшибли и не обезоружили. Расставаться с произведением рук своих Валерий не пожелал, хотя Вяз предлагал подобрать получше. Дедкин и Марцинковский, впрочем, к обиде Каурина, от предложенного Вязом не отказались. Правда, старое своё оружие отыскали, сложили на телегу. Ехали не спеша, переговаривались.

Глава 16

      Солнце стояло высоко над головой. Псы старательно, в два языка, вылизывали двинцовскую физиономию. Вадим проснулся, ошалело повёл вокруг мутными спросонья глазами, абсолютно не соображая, где он находится. Тем паче, что снилась Двинцову прежняя его жизнь: он снова участвовал в каком-то идиотском судебном процессе, причём проигрывал, а судья злорадно заявлял, что, согласно последнему Указу Президента, взыскание, наложенное на ответчика, разделяет с последним его адвокат, причём солидарно и в равных долях. Постные рожи престарелых "народных" заседателей и секретаря постепенно зеленели и вытягивались в упыриные хари.

      Собачье терпение к тому времени окончательно иссякло, оба пса приступили к методам гораздо более жестким. Пух, с ворчанием, звучавшим в переводе на русский язык, как "Вставай, зараза, жрать охота!", заскрёб когтями плечо и грудь Вадима. Фома же просто ухватился зубами покрепче за лодыжку и потянул Двинцова к воде - освежиться. Пришлось встать, залезть в припасы, выделить хлопцам по сухарю и шматку сала, Пуху, кроме того, как любителю острого, вручил небольшую редьку. Сам, умывшись, развёл костёр, набрал в котелок воды, бросил туда лапши, настрогал морковки и копчёного мяса с салом. Когда сварилось, накрошил поверх лука. Похлебал горячего варева, задумался. Рука рефлексивно потянулась к карману, нащупала мятую пачку "Петра I" с единственной сигаретой внутри. Вытянул наружу, тупо уставился на содержимое своей ладони. По всей видимости, сигареты перекочевали в новые штаны, будучи заботливо переложенными Малушей. Собственно, происхождение сигарет было не важно. Но Вадим никак не мог сообразить, как это он, который получаса без курева выдержать не мог, прожил без этого "добра" несколько дней, даже не вспоминая о такой потребности. И при этом без всяких там абстиненций и прочих неприятностей.