Катастрофа. Спектакль - [17]

— Иван Кириллович, иногда мне кажется, что животных и растения вы любите больше, чем людей…

Он смутился и долго молчал. Я уже жалел, что вылез с этим дурацким вопросом. Теперь его вечерние исповеди, наверное, прекратятся. Но спустя какое-то время Загатный, усмехаясь, ответил:

— Животные и растения невинны, потому что не способны анализировать свои поступки. Как и дети. А человек хорошо знает, что творит…

Больше мы об этом не говорили.

Все происходило, как в плохой пьесе: эффектное появление героя, ночная сцена… Радуясь новой жертве, Загатный улыбнулся по обыкновению смущенному Андрею Сидоровичу.

— Ну, как дома, товарищ Хаблак?..

Тот возбужденно здоровался со всеми, а потом вдруг, безвольно повесив вдоль тела свои руки, застыл, будто его прилюдно раздели догола, длинный, нескладный, с унылым носом и маленькими запавшими глазками. Но эти глазки смотрели на Загатного с благодарностью.

— Хорошо, все хорошо, вот только беда — племяшки, сынки моего брата, что с них возьмешь, рукописью моего романа обклеили хату, до слез жалко…

— Святая наивность, — Иван многозначительно оглянулся на Гуляйвитра и Дзядзько. — Ясно, несмышленыши, а украинская литература в трауре…

— Что? — не понял Хаблак, напряженно думая о своем.

— Украинская литература, говорю, переживает траур.

— А… — пробормотал Андрей Сидорович, поняв наконец, что над ним шутят, бросил виноватый взгляд на Загатного, словно извиняясь за злую шутку товарища. (Простите, что прерываю сцену, но в таких ситуациях я почти ненавидел Хаблака, от его вечного всепрощения меня мутило. Да плюнь ты на всех, плюнь прямо в лицо, в рожу, и ступай к своим ученическим тетрадкам в клеточку, к своим тихим семейным радостям…) — А я тут очерк принес, простите, что поздно, но пока с дороги в себя пришли… — Это уже Гуляйвитру.

— Какой очерк? — взметнул брови Борис Павлович.

— Да про звеньевую, из Песчаного.

— Мы разве планировали?.. — спросил вообще, чтоб не обращаться к Загатному. Но ответа не последовало. — Давайте завтра решим, пока отдайте секретарю. Да, тут у нас к вам, товарищ Хаблак, как к признанному специалисту, вопросик будет.

— Слушаю, — Хаблак уселся на стул, сама серьезность и внимание. Как ему хотелось быть полезным редактору! Очерк жег руку, и неприятно теснило в груди: всегда он беспокоит людей невпопад, все устали, а он тут со своим очерком, примчался, как дурак…

— Вы видели моего Джульбарса?

— Конечно.

— Тут возник принципиальный спор. Кое-кто, не будем называть имен, не признает его породы. Но вы-то специалист.

Андрей Сидорович всегда терялся, когда от него требовали немедленного решения. Сначала он должен был основательно подумать. А еще эти короткие, напористые фразы — голова кругом. Хаблак недоверчиво обвел глазами напряженные лица присутствующих — может, снова розыгрыш Ивана Кирилловича? Понятно, ему тесно в районных масштабах, потому и шутит.

— Я с охотничьими мало имел дела. Но у меня есть литература. Еще из армии. Утром обязательно посмотрю, освежу в памяти. Я в армии два года ухаживал за овчарками и так привык к ним, а собаки — ко мне, что командир хотел оставить при части, да я учительствовать решил.

Ведь он чувствовал, что несет чушь, будто нанялся потешать людей, — редактор ждет от него другого — снова не оправдал надежд. И все будто в невесомости зависло, затишье перед бурей. Попыхивали сигаретками и смотрели на Хаблака: Иван Кириллович равнодушно и вроде бы сквозь него, Борис Павлович — разочарованно, Дзядзько, как всегда, с безотносительным благодушием.

Иван Кириллович резко встал и направился к себе. Устал он от всей этой пошлой ерунды. Скорее, скорее в свой мир!.. На чем он остановился?.. Одинокий человек в унылых кабинетах районного учреждения, глубокое отчаяние гениального одиночки, который чувствует себя здесь как в пустыне, и вдруг, как вспышка, сказанные вчера Гужвой слова: «Иван Кириллович (придумать другое имя и отчество), Иван Кириллович, а в раймаге новенькая появилась. Хорошенькая такая, ладная. Длинная коса и глазищи огромные, чуть удивленные». Это прекрасно, если человек не устал удивляться миру, чуть удивленные — это прекрасно, в этой Тереховке все давно разучились удивляться, сюда так редко приезжает новый человек, особенно девушка, девушка, с которой можно перекинуться живым словом, девушка, которой можно открыть свою душу, и она тебя поймет, скорее — почувствует, а почувствовать порой труднее, чем понять, на это мало кто способен. Он давно мечтал о такой девушке, всю свою жизнь мечтал, к тому же ему нравятся с длинными косами и большими глазами, порой и не знаешь, что судьба пошлет тебе в следующее мгновение, хотя у него было какое-то предчувствие, подсознательное, конечно; когда Гужва мельком обмолвился про новенькую из раймага, его как жаром обдало, это что-то глубоко духовное, но ближе к сюжету собственно новеллы, не отвлекаться, в конце концов ведь он пишет не автобиографию, хотя каждый тереховец должен узнать себя в этом вселенском болоте; итак, этот одиночка (иногда даже эта проходная комната, его кабинет, становится уютной. Ноев ковчег в океане суеты, еще бы корректоров выселить, — ему обрыдло видеть напротив себя эту расплывшуюся тушу… сосредоточиться, сосредоточиться,