Катастрофа - [250]

— Видит Бог, я хотел сделать Германию счастливой. Однако нас предали — аристократы и генералы. Они хуже евреев. Гораздо хуже! Ибо евреи желают блага исключительно своему народу, а наши аристократы и генералы ненавидят германский народ, они предали родину.

Гитлер опустил голову, помолчал и вдруг опять резко вскинулся:

— Но в том, что произошло, повинны и мы сами. Повинна наша чрезвычайная жалость, преступная гуманность. Мы были сильны и благородны. Это рождало благодушие и ослабляло волю к власти. Теперь нашим детям и внукам предстоит совершить тот подвиг, который не совершили мы. Придет день, и Германия, великая Германия будет владеть не только земным пространством, она свое господство распространит и на вселенную. Запомните и завещайте потомкам: хорошая война — священна! Мужество, преданность и война создали больше великих вещей, чем любовь к ближним! Хайль!

— Хайль! — Двадцать сердец бились в одном ритме с прекрасным сердцем фюрера, и ему, как прежде, было предано каждое из них. — Хайль, Гитлер!

* * *

Спустя двенадцать часов он в последний раз пришел в столовую, посидел за столом с фрау Юнге, диетической поварихой фрейлейн Манциази. Возле Гитлера была Ева.

Ева обняла каждую из дам, фюрер пожал им руки:

— Прощайте, друзья! Храни вас Господь.

Гитлер попрощался также с Борманом и адъютантом Гюнше.

— Гюнше, еще раз приказываю, — строго сказал Гитлер, — свяжитесь с Кемпкой. Пусть найдет необходимое количество горючего…

Адъютант щелкнул каблуками:

— Так точно, мой фюрер!

Земля беспрерывно сотрясалась от мощных взрывов — русская артиллерия превращала правительственный квартал в каменное кладбище.

Борман сделал еще одну, последнюю попытку:

— Мой фюрер, у меня есть надежный «коридор» — мы можем бежать.

Гитлер спокойно и с достоинством возражал:

— Когда гибнет империя, фюрер не имеет права на жизнь.

Обняв за хрупкие плечи жену, он направился в свой рабочий кабинет.

Ева на ходу повернула лицо к Борману и язвительно уронила:

— Вы, Мартин, спасетесь. Я не сомневаюсь.

Гитлер умиротворяюще произнес:

— Не надо ссориться! Это теперь лишнее…

И, склонившись к Еве, фюрер нежно сказал:

— Мы навсегда вместе!

И добавил:

— В моих ушах звучит «Тангейзер», хор пилигримов. Очень хорошо! Ева, знаешь, о чем я жалею? Что мы совсем немного не дожили до юбилея этой прекрасной оперы. Я мечтал 19 октября этого года сидеть с тобой в ложе Дрезденской оперы — ведь именно там ровно сто лет назад великий Вагнер дирижировал во время премьеры.

— Как ты много знаешь! — восхитилась Ева. Ее лицо светилось спокойной радостью. Она нечаянно назвала мужа на «ты» — впервые. И в последний, единственный раз…

И вдруг в нем проснулось мучительное чувство жалости к себе, к такому умному, умеющему предвидеть будущее, особенному, необыкновенному. Ведь уже с ранних детских лет он ощущал эту необыкновенность, и это предчувствие его не обмануло. Счастливая игра природы создала его в свой праздничный час! Он доблестно и честно служил своему призванию. За что же такой конец? Жалко себя, гениального. Но куда ужаснее, что, подобно заботливому крестьянину, он не успел очистить свое поле от плевел— землю от дегенератов-коммунистов, цыган, жидов, демократов и прочей сволочи. До слез жалко дело, которое на несколько десятилетий затормозится, пока вновь не возглавит Германию столь же великий ее сын. А эти прохвосты в соседней комнате ждут его трупа! То-то будет радости у Бормана. Зря не послушал Еву, не оторвал ему башку.

В нем вновь закипела злоба. Он пожалел, что, когда у него была власть и сила (теперь, едва камердинер Линге закрыл за ним дверь, он всего этого лишился), не принудил, не подмял, не уничтожил эту высокомерную свору — генералитет, всегда смотревший на него как на выскочку. Ведь эти холеные типы с блестящей выправкой уговорили начать плохо продуманную войну с азиатом Сталиным. Прежде следовало разгромить Англию! Ах, зачем послушал, зачем погубил свою жизнь, свою великую идею!

И никто из окружающих никогда не понимал его, не любил! Кроме Евы, секретарей, прислуги — этих простых, милых людей. И еще его обожали миллионы рядовых немцев. Только ради них он не бросил все, не уехал куда-нибудь в родной Гарц или Висбаден— там прекрасная минеральная вода, красивые виды.

Он взял в руки ее лицо, несколько раз нежно поцеловал душистые волосы и неожиданно счастливым шепотом произнес:

— Моя божественная Ева! Я тебе должен признаться: почти всю жизнь я мечтал об уходе именно 30 апреля. Ведь сегодня — Вальпургиева ночь, самая благоприятная для жертвоприношений. Я нарочно подгадал… прости. Мы обеспечим себе наилучшую реинкарнацию.

И вновь замолк, печально задумавшись.

…Уловив вопрошающий взгляд Евы, Гитлер как бы очнулся. Он словно только теперь вспомнил, зачем пришел в этот кабинет, всегда пахнувший кожей — это от массивного дивана, занимавшего полстены.

— Да, да… — пробормотал Гитлер. — Мою идею погубило мое нежное сердце. Я жалел порой тех, кто мешал германскому делу. Сталин уничтожил своих генералов — среди них действительно было несколько шпионов, работавших на нас. И Сталин прав, только поэтому он победил. Закон победителей — смерть и кровь!