Катастрофа - [21]

Вера Николаевна, боявшаяся пропустить хоть слово в интересном рассказе мужа, вставила реплику:

— Ну конечно, выпускницы гимназий, пожелавшие зарабатывать на жизнь частными уроками, нередко шли в дополнительный восьмой. Два года в нем учились.

Иван Алексеевич продолжил:

— Захотелось мне позлить самоуверенного красавца Андреева, заставить его ревновать. К тому же, эта самая Екатерина меня за сердце задела. Говорю: «Ах, как бы желал учиться у такой наставницы! Был бы самым примерным учеником!»

Как я ожидал, Андреев засопел:

— У тебя, Иван, и без того ума палата…

— Ума палата, да другая непочата, — отвечаю быстро.

Леня напрягся и изрек:

— Не нужен ученый, важней смышленый.

— Смысл не селянка, ложкой не расхлебаешь!

— Не купи гумна, купи ума! — пыжится соперник.

Да где там Андрееву со мной тягаться, я в голове держу сотни всяких пословиц и прибауток. Моментально отвечаю:

— Голосом тянешь, да умом не достанешь!

Андреев мычит что-то невразумительное, а я ласково ему говорю:

— Не удержался, Леня, за гриву — за хвост не удержишься!

Катюша заливается как колокольчик, смеется, а мой приятель фыркнул да отправился танцевать с юной супругой статс-секретаря Государственного совета баронессой Дистрело.

Я на мгновенье удержал за рукав Андреева:

— Знаешь, Леня, как атаман Платов французам говорил? «Не умела ворона сокола щипать!»

Ну, а мы с Катюшей пошли польку танцевать. Потом в буфете пили шампанское, снова танцевали, шутили, смеялись без конца. Какой был сказочно-дивный вечер, ничего подобного за всю жизнь не упомню!

Потом, далеко за полночь, уйдя с бала, мы гуляли по Москве. Многие окна в домах празднично светились, в небе изумрудными льдинками блестели звезды и вовсю сияла громадная луна, заливая улицы сказочным фосфоричным светом. Да и все вокруг казалось сказочным, нереальным. Я прижимался щекой к ее беличьей шубке, и состояние необычного блаженства пьянило меня.

Катюша была по-провинциальному наивна, чиста и доверчива. Она рассказывала о себе. Ее отец был в свое время главным архитектором Кронштадта. Умер совсем молодым, еще в 1891 году. Жила теперь Катя с мамой Евгенией Онуфриевной и старшей сестрой — тоже Евгенией. В Москве у нее тетушка, сестра отца. Она и пригласила Катю на рождественские каникулы.

«А когда познакомились с Андреевым?»

«Здесь же, на балу».

«В Москве друзей много?»

«Не только друзей — знакомых никого. Ведь я первый раз в старой столице».

«Если позволите, Екатерина Яковлевна, я буду вашим другом…»

Она молча опустила глаза. Я перевел разговор на другую тему:

«Как идет жизнь в Кронштадте? Я ни разу там не был».

«Я ведь родилась в Кронштадте! — радостно подхватила Катя. — Конечно, нам с Москвой не равняться, но у нас тоже много замечательного, и такие славные, душевные люди! Есть музыкально-драматическое общество. Весь город собирается на наши концерты, у нас две хорошие залы — в нашей гимназии и реальном училище. Оркестр мандолинистов даже в Питере успехом пользуется. Чудесный голос у моей подруги Наташи Вирен, она романсы Чайковского исполняет. Еще скрипач Иван Александрович Козлов. Все девочки в него влюблены: у него пышные бакенбарды. И говорит басом, словно Шаляпин поет: ооо…»

Она опять рассмеялась, и снег упруго скрипел под нашими ногами, искрился под лунным светом.

Пересекли Лубянку, пошли по Мясницкой.

«Я все жду, когда вы, Екатерина Яковлевна, про себя расскажете. Ведь признайтесь, вы в концертах участвуете?»

«Читаю стихи. Лермонтова и… ваши».

«Очень приятно! И какие же стихи вы читаете мои?»

«Я много знаю ваших стихов! — заговорила Катюша жарким шепотом, останавливаясь и блестящими голубыми глазами глядя на меня в упор. — Я была совсем ребенком, когда завела альбом, куда записываю любимых поэтов — Пушкина, Лермонтова, Надсона, Апухтина, вас…»

Бунин от волнения осекся, помолчал и, сказав что-то нежное Вере Николаевне, накинул плащ и вышел во двор. Погода делалась все пасмурней, тяжелые лохмы туч ползли по низкому серому небу, с карниза веером срывались в лицо мелкие капли.

С необыкновенной ясностью вспомнилась та рождественская ночь. Голову Катюши обрамляла теплая старинная шаль, а около рта серебрилась инеем. Глядя на ее лицо, на русую прядку густых волос, выбившихся из-под шали, он вдруг понял, что любит ее так, как никогда и никого не любил и, наверное, не полюбит.

Катя, глядя ему в глаза, тихо начала читать:

Помню — долгий, зимний вечер,

Полумрак и тишина;

Тускло льется свет лампады,

Буря плачет у окна…

Он перебил:

«Господи, где вы такую древность откопали? Эти стихи я написал сто лет назад. Впервые опубликовал в «Книжке “Недели”». Мне было восемнадцать. А сколько вам?»

Он наклонился к ней, прильнул губами к ее ротику. Она всем гибким телом прижалась к нему и лишь мучительно выдохнула: «Душа моя…»

2

Целые дни они проводили вместе. Обедали в «Савое» или «Большом московском трактире» у Корзинкина. Вечером гнали в «Стрельну» или к «Яру». Они окунались в ресторанное многоголосье с цыганским пеньем и плясками, тонким позвякиванием хрусталя, с дружескими тостами, объятиями друзей, льстивыми речами.

Потом, возбужденные всей этой праздничной и шумной обстановкой, выходили на морозный воздух, садились в сани, их дожидавшиеся. Ямщик помогал укутаться им громадной медвежьей полостью. Бунин, замирая от предстоящего счастья, кричал ямщику: