Катастрофа - [20]

— Здасте, ваше высокоблагородие! — оскалился Федька. Он именно так и выговаривал: «здасте».

— Бог в помощь! — кивнул Бунин.

Федька нагловато уперся в Бунина водянистыми выпуклыми глазами и, нарочито поигрывая топором, низко склонил белесую голову:

— Не будет ли от вашей милости нам закурить?

— Кури! — Бунин протянул портсигар.

Федька перехватил топор в левую руку и дрожащие от пьянства пальцы запустил в портсигар, вынул две папиросы, одну ловко засунул за ухо, другую вставил в рот. Он полез к Бунину прикуривать, обдав его кисловатой вонью немытого тела.

— Чья телега? — спросил Бунин.

— Кто ё знает! — спокойно ответил солдат. — Потерял кто-то, а мне оглобли как раз нужны.

— Так ведь это чужое!

— Ну и хрен с ей, што она чужая. Раз здесь бросили, значит, все равно мужики растащат. — И вдруг зло добавил: — Ежели добро надоть, так неча его на дороге швырять!

Бунин вспомнил, что этот Федька, как ему рассказывал брат Евгений, нагло разговаривал на «ты» с офицерами, что поставлены охранять усадьбу Бехтеяровых. Последнее время кто-то все время портил проводку телефона. Теперь Бунин твердо решил, что это делает именно Федька. Такой убьет ни за грош, лишь бы, по Достоевскому, «испытать ощущение». Сколько подобных выродков ядовитой плесенью вдруг выперло на российской почве — по городам и деревням! Страшно подумать. За что, Господи?

5

Пройдя версты полторы, он сел на громадный пень невдалеке от раскинувшего шатром корявые могучие ветви дуба. Душа, словно желая вырваться из мрачной обыденщины, тянулась к высокому — к поэзии.

Достал изящное немецкое «вечное перо» (он очень любил «вечные перья»!) и твердым, несколько угловатым почерком стал писать:

ЛАНДЫШ

В голых рощах веял холод…

Ты светился меж сухих,

Мертвых листьев… Я был молод,

Я слагал свой первый стих —

И навек сроднился с чистой,

Молодой моей душой Влажно-свежий, водянистый,

Кисловатый запах твой!

Бунин писал еще и еще, забыв про время, про завтрак, про все на свете. Возвращался домой голодный, прозябший, но счастливый, что вновь пишет, творит.

Через пять дней, когда на календаре было 24 сентября, он перечитал написанное, немного поколебался и вдруг дернул из записной книги страницы и швырнул их в топившуюся печь. Оставил лишь «Ландыш», «Эпитафию», еще что-то.

Страницы ярко вспыхнули, отразившись багряным бликом на бунинском лице. В этот момент вошла Вера Николаевна, она всплеснула руками:

— Что ты, Ян, делаешь! Зачем жгешь рукописи? Ведь ты создал шедевры!

Иван Алексеевич уже читал их жене, она была в восторге, и теперь было больно видеть ее искреннее огорчение.

— Не волнуйся, — ласково улыбнулся он, — твою любимую «Эпитафию» пока сохранил. Нельзя после себя оставлять второсортное, незрелое.

— Дай мне! — Вера Николаевна приняла у мужа его записи и вслух прочитала:

ЭПИТАФИЯ

На земле ты была точно дивная райская птица

На ветвях кипариса, среди золоченых гробниц.

Юный голос звучал, как в полуденной роще цевница,

И лучистые солнца сияли из черных ресниц.

Рок отметил тебя. На земле ты была не жилица.

Красота лишь в Эдеме не знает запретных границ.

Она обняла его, поцеловала звонко в губы и с восхищением воскликнула:

— Как я счастлива, ты — мой…

Он ласково улыбнулся и ничего не ответил.

СВЕТ НЕЗАКАТНЫЙ

1

— Что с тобой, Ян? Последние дни ты сам не свой…

— Я ведь всегда говорил, что воспоминания — нечто страшное, что дано человеку словно в наказание. Вот и я вспомнил нечто…

Вера Николаевна со слабостью, столь свойственной прекрасному полу, выражающейся в желании знать о муже как можно больше, долго уговаривала:

— Ну скажи, Ян, о чем ты вспоминаешь? Зачем ты растревожил меня, а теперь молчишь? Тогда вообще не следовало ничего говорить…

Бунин наконец сдался.

— Секрета нет! Просто это очень личное… Хорошо! Много лет назад случился этот роман, но очень глубоко ранил меня. Только Юлий знает о нем. Всегда хранил эту историю от всех в своей душе. Но тебе, моей верной подруге, расскажу.

— Ты знаешь, Ян, что я умею не ревновать тебя к твоим прошлым влюбленностям.

— И правильно делаешь! Ревность не только бессмысленное чувство, оно как ржавчина, способно разъедать самые прочные отношения. Итак, случилось это в начале века. Я окончательно расстался с Анной Цакни, с тобой познакомиться еще не успел. Был свободен словно ветер. К тому же, как говорили, — недурен собой, молод, денежки водились, слава моя росла день ото дня. Книги часто выходили, самые толстые журналы почитали за честь поместить мои творения на своих страницах.

Решили мы с Борей Зайцевым пойти справлять Новый год в Благородное собрание. Бал гремел вовсю, под потолок взлетали пробки шампанского. Кругом сияли счастливые красивые лица, наряды, бриллианты, музыка…

Начались танцы. Леонид Андреев не отходит от какой-то юной прелестницы, увивается вокруг нее. Заметил меня, подлетел, полный самодовольства и своеобразной цыганской красоты. Представляет:

— Екатерина Яковлевна Милина, гимназистка из Кронштадта!

Девушка зарделась, не привыкла к столичному бомонду.

Спрашиваю:

— И в каком же классе?

Просто отвечает, не жеманится:

— В дополнительном, восьмом. Я решила получить свидетельство домашней наставницы.