— И могу понять твою… — он сначала хотел сказать “ненависть”, но осекся: — Твое отношение к нам, — продолжал Агамемнон.
Хозяин изо всех сил старался показать: он щедр, он понятлив, он сочувствует ей, он терпелив и добр к своей рабыне.
Царь собственноручно налил ей вина в серебряный, критской работы, кубок. Кассандра прикоснулась губами к влажному краю.
— Мне стыдно за ту жестокость… — он опять осекся.
— Ты должна понимать…
— Да, конечно, — тихо сказала Кассандра.
Агамемнон окончательно смутился. Чувство неловкости не покидало его в ее присутствии. Было в ней смутное, неуловимое, но явственное отличие от всех женщин, которых он знал.
— Я много слышал о твоей красоте, образованности… — царь хотел говорить с ней. В конце концов, она принадлежала ему. Он желал беседы, и она обязана была беседовать с ним.
— Благодарю тебя, Агамемнон, — Кассандра чуть наклонила голову.
И все. Продолжала молчать.
— Правда ли то, что ты знаешь будущее?
— Правда и то, что люди не верят мне.
— Это неприятно, когда тебе не верят, — царь позволил себе усмехнуться.
Это особое чувство, — сказала Кассандра. — Это не передашь словами… Когда ты знаешь, точно знаешь, в общем и в деталях. А тебе не верят… Насмехаются… Смеются в лицо…
Девушка поднесла кубок к губам, сделала несколько больших глотков. Она посмотрела на Агамемнона. На лице его застыло просящее выражение. Он ждал от нее чуда, откровения. И она открылась ему. Сама не понимая, зачем.
— Но не это самое страшное, — прошептала Кассандра. — Не неверие, не насмешки, не издевательства. Самое страшное — это когда они жалеют тебя.
Кассандра глубоко вздохнула: — А потом они проклинают тебя за то, что не убедила их. Не заставила их поверить себе.
— А если я верю тебе, — прошептал царь. — Можешь ли предсказать мне мою судьбу?
Вещунья мельком взглянула на него и быстро отвернулась: — Не требуй от меня этого, Агамемнон. Твоя страшная судьба уже ждет тебя.
— Я слушаю, — отрывисто приказал царь, — отвечай.
— Ну что ж, — вздохнула девушка. — Если требуешь…
— Да, требую, — жестко сказал Агамемнон.
— Твоя жена уже точит кинжал, — глядя ему прямо в глаза, медленно выговаривая каждое слово, сообщила ясновидящая приговор его судьбы. — Даже суток тебе не прожить в своем доме, царь.
— Я понял, почему люди не верят тебе, невольница, — Агамемнон презрительно расхохотался.
Царь Агамемнон хохотал долго, а когда отсмеялся, велел Кассандре приготовиться: он намеревался овладеть ею, сразу же после ужина.
Прекраснейшая хандрила. Маялась она с того самого дня, как вместе с другими Настоящими, оставившими Посейдонис, нашла убежище во дворце Зева.
Под колпаком защитного поля на Верхнем Олимпе было тесно: к Эдему стянулись жители из многих захваченных рабами районов Посейдониса. О просторной до времен восстания жизни во дворцах пришлось позабыть.
— И Круг еще этот проклятый каждый вечер, — сказала Фадита.
— Ах, как долго тянется этот кошмар — вырвалось у Касс. — Как бесконечно долго!
— Хорошо еще, что всего вдоволь. Хорошо, хоть еды-питья-энергии достаточно. Будем надеяться, что воздушная дорога и впредь не подведет. А пока надо держаться. Нервы не распускать. Ты слышала, что повстанцы грозят вот-вот найти способ разрушить защитное поле?
Касс отрицательно покачала головой.
— О Рамтее по-прежнему ничего?
— Исчез. Ни в городе не показывается, ни на экранах, — Фадита посмотрела на подругу подозрительно: — Слушай, почему это ты ничего не знаешь ни о ком? Это Апол тебя так заарканил? — догадалась она. — Этот может.
Поэт номер один вылетал каждый вечер, предоставив Касс несколько часов свободы, чтобы думать об Уэшеми.
Обычно Лон возвращался уже на рассвете.
Когда он входил в комнату, Касс делала вид, что спит. Лон шуршал одеждой, тихонько выходил к бассейну. Возвращался, делал вид, что верит ее сну. Даже передвигался вокруг на цыпочках, чтоб не разбудить.
Поэт номер один тихо ложился рядом на ложе, отворачивался и начинал вздыхать. Вздыхал он горестно, вкладывая во вздохи смешанную с усталостью обиду. Иногда вздохи Лона затягивались так, что становились уже больше похожими на стоны.
Касс открывала глаза, лежала молча, прислушивалась… Лон, ко всему прочему, в последнее время, в тумане этого своего состояния перехода от яви ко сну, много разговаривал. Он жаловался ей на жизнь, стыдил Рамтея за все, что происходило в Посейдонисе, угрожал восставшим кентаврам. В конце концов, поэт засыпал. Иногда просто замолкал, прерывая свое бормотание на полузвуке.
Касс смотрела на него. Иногда проводила рукой по его лицу, локонам: у нее даже выработалось своеобразное движение, быстрое, легкое, словно рука стремилась к нему украдкой, независимо от ее собственного настроения или желания. Это движение уже не будило его: спал Лон крепко и беззаботно. Все беды покидали его во сне.
Касс заснуть не могла вовсе. Чаще всего в эти часы она разрешала себе поплакать. Стараясь не всхлипнуть, не разбудить Лона. Кусала губы, переворачивалась на спину, отворачивалась, делала глубокий вдох, а затем неслышный, прерывистый, в несколько ступеней выдох. Слезы беззвучно скатывались за уши, переползали на шею, сначала скапливались где-то под затылком, а потом уплывали, теряясь в волосах и подушках.
