Катарсис 2 - [26]

– Воспитанные на лучших образцах отечественной и зарубежной детективной литературы, в которых действуют умные и проницательные сыщики, мы сегодня должны с горечью признать: часть российских детективов – это не Холмсы, не Мегрэ, не майоры Пронины, не Знатоки и не Шараповы. Это люди с извращенными представлениями о чувстве долга, с низким уровнем профессионализма, которых необходимо учить и воспитывать…

– Мочить их надо! – пробормотал Никифор, вспомнив этот случай. – Горбатого только могила исправит…

В комнату тихо постучали. Робко вошла мама.

В отличие от сына, вымахавшего чуть ли не под два метра, Валентина Ивановна была небольшого роста, худенькая, тихая, с вечным сомнением в больших карих глазах. Впрочем, отец Никифора тоже не отличался ростом и богатырским сложением, и мама говорила, что ее дети пошли в дядьев по линии бабки Станиславы – Ивана и Василия, славившихся статью, силой и выносливостью. Нельзя сказать, что Никифор выглядел атлетом с мускулами, накачанными в зале для бодибилдинга, однако мышцы у него тоже были стальными, пальцами он мог ломать монеты, а фигура, сухая и жилистая, говорила о взрывной энергии, способной выплескиваться в нужные моменты и преодолевать любые преграды.

– Что ты все дома да дома, сынок, – мягко проговорила Валентина Ивановна. – Сходил бы куда, в театр или в кафе. Вова тебе звонил, спрашивал, когда приедешь, Люда заходила. Позвони, она тут же примчится.

Никифор улыбнулся.

– Она-то прибежит, да мне от этого радости мало. Не люблю я ее, мама. Хотя ты права, надо развеяться. Пойду погуляю по Арбату, давно там не был.

– Вот и хорошо, погуляй, – обрадовалась мать. – Только допоздна не задерживайся, волноваться буду. Ты у меня один остался.

На глаза матери набежали слезы, она промокнула их платочком, и Никифор, переживая волну нежности и вины, обнял мать, прижался губами к ее рано поседевшим волосам.

В начале шестого он вышел из дома в светло-сером летнем костюме и рубашке-апаш салатового цвета. Особого плана не было. Хотелось просто пройтись по старым улочкам Москвы, подышать весенним воздухом и поглядеть на самодеятельных артистов и художников, заселивших Старый Арбат. Однако, повернув с Сивцева Вражка, где располагалась квартира Хмелей, на Староконюшенный, Никифор вдруг решил зайти сначала в церковь, поставить свечку за упокой души брата, которому в этот день исполнилось бы тридцать лет.

Идти было недалеко. В квартале от дома, в Гагаринском переулке, стояла церковь святого Власия, где родители крестили Никифора, а вообще это был старый посадский храм во имя Преображения Господня с двухпридельной трапезной и колокольней, построенный в семнадцатом веке и достраиваемый в восемнадцатом и девятнадцатом. Никифор бывал здесь редко, не будучи верующим, и лишь для поминовения брата и своих погибших товарищей.

Церковь была открыта. Никифор вошел в полутемное прохладное помещение, купил свечи, поставил в чашу перед изображением какого-то святого, перекрестился. Подошла женщина в черном платье и платке, тоже поставила свечи. Никифор невольно обратил на нее внимание: женщина была молодая и красивая, смуглолицая и черноглазая. Ингушка, пришло почему-то на ум капитану. Интересно, что она делает в православной церкви?

Женщина отошла, и он тут же забыл о ней. Постояв несколько минут в шепчущей печальной тишине храма, вышел, невольно вздохнув с облегчением. Обстановка внутри церкви всегда действовала на него угнетающе.

Солнце уже опустилось за дома, но до вечера было еще достаточно времени, чтобы успеть побродить по улицам города, и Хмель неторопливо побрел по переулкам Староконюшенной слободы к Арбату, прикидывая, что он будет делать вечером и не позвонить ли ему действительно Людмиле.

Ранневечерний Арбат представлял собой своеобразную галерею самодеятельных искусств, музей, подиум, театр и рынок одновременно. Здесь рисовали портреты гуляющих, продавали картины, сувениры, безделушки, косметику, игрушки, мороженое, выступали клоуны, самодеятельные хоры и ансамбли, бренчал на гитаре «ковбой», мальчики и девочки танцевали и пели, и весь этот возбуждающий шум действовал на людей не хуже глотка вина.

Никифор остановился у лотка с деревянными куклами, сделанными с удивительным изяществом. Здесь был представлен чуть ли не весь пантеон русского фольклора: лешие и домовые, русалки и болотницы, Баба Яга и Кощей Бессмертный, хлопотун, перебаечник, Мор-баба, жихарь, боровик и другие, названий которых Никифор не знал. Продавец – пожилой мужчина с лысиной и седыми бакенбардами с улыбкой посмотрел на него.

– Интересуетесь?

– Смотрю, – сказал капитан. – Как живые! Сами делаете?

– А они и есть живые, – кивнул кукольник. – Уж почитай полста годков куклы вырезаю. Вот матрешки тож. Вы знаете, молодой человек, что такое русская матрешка? В ней кроется глубочайший смысл. Это слово – матрешка – искаженное «матрица», основа вселенной, можно сказать, а также ма-трешка, то есть Мать Мира тройная. Или вот этот скоморох. Чем не прародитель наш? Вишь, смеется, лукавец?

Никифор повертел в руках скомороха, и ему показалось, что игрушка подмигнула ему.