Кастальский ключ - [31]

«Кто ты таков?» — спросил он у самозванца. «Емельян Иванов Пугачев», — отвечал тот. «Как же смел ты, вор, назваться государем?» — продолжал Панин. «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон-то еще летает»… Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды».

Прошло больше века после восстания Пугачева и более двух веков со времени восстания Разина, однако народная память о них оставалась неизгладима. О них складывали песни. Легенды клубящимся роем окружали их имена.

Великий Пушкин обессмертил Пугачева своей «Историей Пугачева» и «Капитанской дочкой»:

«…В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!»…

Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевленным…

Вдруг увидел я что-то черное. «Эй, ямщик! — закричал я, — смотри: что там такое чернеется?» Ямщик стал всматриваться. «А бог знает, барин, — сказал он, садясь на свое место: — воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк, или человек».

Пугачев еще только-только появился на страницах пушкинской повести. Мы видели пока лишь его рваный армяк и сверкающие черные глаза. Мы слышали обрывок его «воровского» разговора с хозяином постоялого двора. («Отколе бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо…») Еще все события повести — любовь, казни, предательства Швабрина, страдания Маши и Гринева, явно подстроенная к замыслу концовка о милостивой Екатерине II (словно списанной с точно такой же матушки-императрицы в гоголевской «Ночи перед Рождеством»), а главное, сам Пугачев, его соратники, его действия, его казнь — все это впереди, но мы уже находимся во власти колдовского очарования пушкинского слова.

В «Истории Пугачева» Пушкин рассказывает, как Пугачева в оковах привезли в Москву, как был посажен на Монетный двор, как любопытные могли видеть славного мятежника, «прикованного к стене и еще страшного в самом бессилии». Как 10 января 1775 года бесчисленное множество народа столпилось на Болоте, где воздвигнут был высокий намост, на котором сидели палачи и стояли три виселицы. Раздался крик: везут, везут! — показались сани и в них Пугачев без шапки, с открытой головой. И началось, как выразился Пушкин, «кровавое позорище»: обер-полицмейстер прочел приговор, Пугачев стал прощаться с народом, кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости, народ православный; отпусти мне, в чем согрубил перед тобою…» Экзекутор дал знак — и вмиг окровавленная голова Пугачева уже висела в воздухе.

«…Имя страшного бунтовщика, — заключает Пушкин, — гремит еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую — так выразительно — прозвал он пугачевщиною».

Пугачев вместе с воспевавшими его мятежными песнями и легендами входил в жизнь молодой поросли семьи Ульяновых, а вместе с Пугачевым, этим вождем крестьянской революции, входил в нее и Пушкин.

…Любовь к Пушкину Ленин пронес через всю жизнь. Мальчиком заслушивался пушкинскими сказками, в годы отрочества помногу читал Пушкина, гимназистом 8-га класса писал сочинение о пушкинской поэзии. Будучи в ссылке, находясь в революционной эмиграции, обращался к родным с одной просьбой: «Пришлите книг!» — и непременно называл при этом Пушкина. Когда Надежда Константиновна привезла ему Пушкина в Шушенское, он положил пушкинские тома около своей кровати и перечитывал по вечерам вновь и вновь.

Любил Пушкина всего — лирику не меньше остального.

В семье Ульяновых дети сызмальства много читали, много думали — и прежде всего о человеке, о его призвании и долге.

В июне 1880 года вся мыслящая Россия обратила взоры свои к Москве, где происходили торжества, связанные с открытием памятника Пушкину работы Опекушина. Особенно потрясла всех речь Достоевского, в которой тот выразил страшную мысль, обрубающую крылья человеческого духа: что смысл пушкинской поэзии и всего его творчества — в проповеди смирения.

Приняв за исходную точку своих раздумий слова пушкинского цыгана: «Оставь нас, гордый человек» — и переиначив по-своему их смысл, Достоевский приписывает Пушкину идею, якобы проходящую через все его творчество: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость… Победишь себя, усмиришь себя, — и станешь свободен…»

И это о Пушкине! О Пушкине, который в законном самоутверждении поэтического гения видел в своем творчестве нерукотворный памятник —

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

О Пушкине, который в стихотворении «Предчувствие», написанном в тяжелом для него 1828 году, говоря о собирающихся над ним тучах, о беде, которой угрожает ему рок, выражал уверенность, что в грядущих испытаниях он сумеет сохранить презрение к судьбе, непреклонность и терпение —

Силу, гордость, упованье

И отвагу юных дней…

О Пушкине, чей «Пророк» несет в себе заряд испепеляющих чувств, подобных тем, которые поднимают людей на баррикады: