Каспар, Мельхиор и Бальтазар - [43]

Но в чем секрет стольких добродетелей? Да в том, что мулу неведомы смятение любви и тревоги деторождения. У мула никогда не бывает муленка. Чтобы произвести на свет маленького мула, нужны папа-осел и мама-кобылица. Вот почему некоторые ослы (а среди них и Яуль), избранные в качестве Отца будущих мулов (это самый почетный титул в нашем сообществе), получают в жены кобылиц.

Я отнюдь не принадлежу к числу сексуально озабоченных, и если мне свойственно честолюбие, оно состоит в другом. Но должен признаться, иной раз, видя, как Яуль возвращается утром после своих подвигов на лошадином поприще, досыта насладившийся и усталый, я начинал думать, что мир устроен несправедливо. Жизнь и в самом деле меня не баловала. Меня били, оскорбляли, навьючивали грузами тяжелее меня самого, а кормили чертополохом! С чего это люди вообразили, будто ослы любят чертополох? Дали бы нам хоть раз, хоть один-единственный раз, для разнообразия полакомиться клевером и зерном. А когда приходит наш последний час и, упав от истощения на краю обрыва, мы ждем, чтобы милосердная смерть положила конец нашим страданиям, нас преследует страх перед вороньем. Да, страх перед вороньем, потому что в наш смертный час мы познаем разницу между грифами и воронами. Ведь грифы нападают только на мертвецов. Пока в тебе теплится хоть искра жизни, тебе нечего их бояться: таинственным образом проведав об этом, они держатся от тебя на почтительном расстоянии. Но вороны, эти демоны, накидываются на умирающего, кромсая его заживо, и первым делом выклевывают ему глаза…

Все это необходимо знать, чтобы понять, в каком расположении духа я пребывал, когда в начале нынешней зимы мы с хозяином оказались в Вифлееме, большой иудейской деревне. В эту пору в провинции царил изрядный переполох, потому что император приказал произвести перепись населения и каждый обязан был внести в список себя и членов своей семьи, и непременно в том месте, где он родился. Вифлеем расположен на гребне холма, по склонам которого сбегают террасы и маленькие садики, подпираемые стенами, сложенными из сухого камня. Весной и в обычное время жить здесь, наверно, приятно, но в начале зимы, да еще в суматохе переписи, я горько сожалел о своем стойле в Джеле, деревне, из которой мы прибыли. Моему хозяину еще повезло — с женой и двумя детьми он нашел приют в трактире, гудевшем как улей. Рядом с трактиром располагалось что-то вроде крытого гумна, где можно было держать съестные припасы. Между этими двумя помещениями был узкий, никуда не ведущий проход, через него перекинули балки, а на них набросали охапки тростника, и получилось некое подобие соломенной крыши. Под этим шатким кровом поставили кормушку и положили подстилку для скотины, принадлежащей постояльцам. Там-то меня и привязали рядом с волом, выпряженным из тележки. Надо вам сказать, что я всегда ненавидел волов. Правда, это животное безобидное, но, к несчастью, у шурина моего хозяина есть вол, и во время пахоты родичи помогают друг другу и впрягают нас обоих в один плуг, несмотря на то что это строго запрещено законом.[10] А закон мудр, потому что, поверьте мне, нет ничего ужаснее работы в такой упряжке. У вола своя, неторопливая повадка, свой, безостановочный ритм. Он тянет шеей. Осел, как лошадь, тянет крупом. Он работает рывками: поднатужился — и пошел. Принуждать его подстраиваться к волу — все равно что привязать ему гирю к ногам, совершенно сковав его энергию, которая и так-то не очень велика!

Но в этот вечер пахать было не нужно. Приезжие, которых трактирщик не пустил в дом, заполонили гумно. Я был уверен, что нас недолго оставят в покое. И в самом деле, вскоре в наш импровизированный хлев пробрались мужчина и женщина. Мужчина, похожий на ремесленника, был немолод. Он громогласно рассказывал всем и каждому, что явился на перепись в Вифлеем, потому что он потомок вифлеемского царя Давида в двадцать седьмом колене. Ему смеялись в лицо. Чтобы получить пристанище, лучше уж ему ссылаться на свою юную жену: видно было, что она измучена усталостью, да к тому же на сносях. Мужчина набрал соломы из подстилки и сена с решетки в яслях и устроил между мной и волом временное ложе для молодой женщины.

Мало-помалу все разместились как могли, и шум затих. Иногда молодая женщина тихонько стонала, из ее стонов мы узнали, что мужа ее зовут Иосиф. Он утешал жену как мог, из его слов мы узнали, что ее зовут Мария. Не знаю, сколько часов прошло, потому что я, как видно, заснул. Проснувшись, я понял, что произошла какая-то огромная перемена, и не только в нашем убежище, но повсюду, можно, пожалуй, сказать, даже в небе, сверкающие лохмотья которого проглядывали сквозь нашу убогую крышу. Великое безмолвие самой длинной в году ночи окутало землю, и казалось, земля задержала ток своих вод, а небо — дыхание своих ветров, чтобы не нарушить этой тишины. Замерли птицы на деревьях, лисицы в полях, лесные мыши в траве. Орлы и львы, все, кто наделен клювом или клыками, дали им передышку и с голодными желудками бодрствовали, вперившись в темноту. Даже светлячки затенили свои фитильки. Время растворилось в священной вечности.