Карусель в подземелье - [5]

– К чему ты это? – спросил Уваров внешне безразлично.

– Да вот к этому самому.

Уваров помолчал, глядя под ноги.

– Не обращай внимания, – посоветовал он потом. – Нервы. Обстановка…

– Да. Мы волнуемся. Тут вредно молчать. Говори. Все равно о чем.

– Хорошо. Ты сказал: может быть, принятый сигнал послан другими. Но я не верю в города, возникающие вдруг в пустыне. Это мираж. На самом деле городу всегда предшествует дорога. Обработанная земля. Предместья. Множество признаков культуры. А здесь? Подумай: в чем функция разума? Изменять, совершенствовать мир. А как может разум совершать это, не оставляя зримых следов? Мир ведь видим, и наступившие в нем изменения тоже должны быть видимыми. Гладкая дорога вместо хаоса глыб. Я знаю это! Слышишь? Знаю!

– Да не волнуйся. Не надо. Значит, только так?

– Об ином мы ничего не знаем. Догадываться же бесполезно.

Несколько секунд только похрустывал грунт, уплотняясь под йогами.

– Градусов под сорок, не меньше, – заметил Уваров.

– Тропики. Жаль, нет моря. Давненько не видал я моря.

– А может, и есть? Там, впереди.

– Я бы выкупался.

– Дома, на Земле – если тебя не устраивает бассейн. Да, никаких признаков. А ведь разум эволюционирует куда медленнее, чем строится город на пустом месте. И следы должны быть непременно, и во множестве. И они остаются, даже если не удалось избежать катастрофы. Если цивилизация не нашла мира…

«Сражение продолжалось всего час, а восемь тысяч человек уже погибли: пять тысяч четыреста утонули, тысяча четыреста были убиты или ранены на поле сражения, тысяча двести сдались в плен; в руки победителя попали восемнадцать пушек, тридцать зарядных ящиков, пятьдесят знамен…»

Уваров заговорил громче, будто стараясь заглушить что-то:

– Начиная с самого возникновения жизни, еще только предполагающей возможность рождения разума, накапливаются следы, которым не укрыться от…

– Ну, жизни тут в избытке. Почему, кстати, мы проходим мимо? Биологи нас не похвалят.

Они остановились; Савельев вынул кинжал, соскреб немного слизи в стеклянную банку, плотно закрыл, спрятал.

– Увлеклись, – оправдываясь, сказал Уваров. – Мы все о разуме, а от плесени до него – ох какая даль… А вот, смотри, еще новое.

И правда, почти под ногами, где условные стены туннеля сходились с условным же полом, виднелись грязновато-белые, а в этом освещении почти салатные выпуклости, подобные шляпкам грибов, и размера они были, как маленькие боровички.

– Берем и это.

Савельев срезал один; две-три голубые искорки щелкнули о клинок кинжала, свет дрогнул было и стал немного ярче; Уваров порывисто оглянулся, словно услышал шаги за спиной. Савельев заметил это.

– Ты что?

– Так… – Уварову не хотелось признаться в том, что секунду назад страх как бы схватил его, сжал костлявыми пальцами сердце – и тут же выпустил, будто решив, что обознался. – Хорошо, что заряд остается прежним. Не то в нас стали бы вонзаться молнии.

– Пока опасности нет, – сказал Савельев. – В этом я соображаю. У меня словно вольтметр сидит под сердцем. Ярче становится. Замечаешь?

Свет и на самом деле продолжал усиливаться, меняя яркость, но оставаясь таким же приветливо, безмятежно зеленым, как бы убеждая, что нет никаких препятствий движению вперед.

– Низкоорганизованная жизнь, – молвил Уваров, разглядывая гриб; из среза капала слизистая жидкость, организм понемногу сморщивался, опадал в пальцах, хотя Уваров держал его, едва прикасаясь. – Спрячь. Относительно низкая, конечно. Все же гриб – не одноклеточное, уже сложнейшая система. Только и от гриба до разума – миллионы, а то и миллиарды лет. Дорогу эту никому не сократить. Лестница, на которой не перепрыгнешь через ступеньку.

– Никогда?

– Никогда. Природа постепенна. И должны быть необходимые и достаточные условия, чтобы в конце концов возникла личность.

– А что личность, по-твоему?

– Я бы сказал – сознание собственной равновеликости миру и обособленности в мире при неизбежной связи с ним. Личность! Как далек путь… Нужны были хитросплетения истории, политики, экономики, военного дела, чтобы на свет появился – и проявился! – скажем, Цезарь…

«Кто из толпы сейчас ко мне взывал?

Пронзительнее музыки чей голос

Звал: «Цезарь!» Говори же: Цезарь внемлет».

Оба остановились разом. Несколько секунд в упор смотрели друг на друга. Савельев сильно мотнул головой. Уваров заставил себя усмехнуться:

– Эти шутки мне знакомы, я ведь тоже не впервые вышел погулять. В одной экспедиции, на Медузе, лет пять назад, нам постоянно казалось, что плачут дети. Маленькие, напуганные, брошенные дети. Нас было пятеро, все с устойчивой психикой, и мы дошли чуть ли не до истерики, веришь. А все были только проделки ветра, этакая своеобразная Эолова арфа… Ты все еще хочешь вперед?

Савельев хмуро кивнул:

– Да.

Они двинулись дальше, ободряя сами себя. Свет был все ярче, стены и потолок раздвигались, создавая пространство. Грибы росли уже и на стенах, были крупнее, выпуклее, почти с футбольный мяч, морщинистые, неприятные на вид.

– Слушай…

– Весь – внимание, – откликнулся Уваров очень бодро.

– Ты сказал – развитие… Но ведь давным-давно мы научились моделировать, строить математические, кибернетические модели, проигрывать на компьютерах материальные процессы. Ни одного серьезного мало-мальски дела не начинают без них. А это и есть скачок через много ступеней сразу. Еще ничего не создав в материале, мы уже знаем, как оно будет себя вести в разных ситуациях.