Карусель - [46]

— Зачем ты купил машину? — спросила я.

— Я хотел вернуться к вам, а такой путь казался самым быстрым.

— Ты разобрался, как там обогревается салон?

Это была не великая шутка, но она помогла разрядить напряжение.

— Нет еще, — улыбнулся он. — Я же говорю, я ее только вчера купил.

Он скрестил руки на столе и продолжал:

— Ты ведь знаешь, что Феба мне все рассказала. Про Аннабель, Лесли Коллиза и миссис Толливер.

— Да, я знаю.

— И про Шарлотту.

— Да.

— Шарлотта сильно расстроилась из-за того, что мы не поехали на пикник?

— Да.

— Я не мог остаться, Пруденс. Мне нужно было уйти. Побыть наедине с собой. Понимаешь?

— Куда ты поехал?

— Я вернулся в Порткеррис. Я шел назад по дюнам, мимо скал. Когда я добрался до отеля, то собрал чемодан, не имея ни малейшего представления о том, куда собираюсь податься. Но когда он был собран, я снял трубку и позвонил Льюису Фэлкону. Я должен был связаться с ним с тех самых пор, как приехал, но мне все никак не удавалось это сделать — то одно мешало, то другое. Он оказался отличным человеком. Я объяснил ему, кто я, и сказал, что мы никогда не встречались. А он ответил, что знает, кто я такой, потому что слышал обо мне от Петера Частала, и почему бы мне не приехать в Лэнион, чтобы пообщаться с ним? Я ответил, что я бы так и сделал, но мне нужно где-то остановиться на пару ночей, и он сказал, что я вполне могу остановиться у него. Так что я выписался из отеля, взял такси и отправился в Лэнион.

Он замечательный человек. Очень приятный и совершенно нелюбопытный. Я понял, что с ним могу расслабиться, у меня было такое ощущение, словно я опустил непроницаемую завесу между собой и всем тем, что мне рассказала Феба. Возможно, то была седьмая вуаль, о которой говорят психоаналитики. Он показал мне свою мастерскую, свои работы, и мы говорили о живописи так, словно для нас обоих ничего на свете больше не существовало. Так продолжалось целых два дня, а потом я понял, что пора возвращаться в Лондон. Он отвез меня на станцию, и я уехал утренним поездом.

Вернувшись в Лондон, я отправился в галерею повидаться с Петером. Я все еще был в каком-то странном состоянии… как будто меня извлекли из реальности. Завеса по-прежнему была опущена, и я знал, что за ней были Аннабель и Шарлотта, но на тот момент они просто перестали существовать и я был способен только на то, чтобы вернуться к своей обычной жизни, словно ничего не случилось. Я ничего не сказал про них Петеру. Выставка все еще продолжалась, в галерее было полно посетителей. Мы сидели в его кабинете, ели сэндвичи, пили пиво и наблюдали за ними через стеклянную дверь, словно они были золотыми рыбками в пруду. Они рассматривали мои картины, но я не мог соотнести себя ни с ними, ни с собственными картинами. Казалось, ко мне ничто не имеет отношения.

Потом я ушел от Петера и отправился гулять. Стоял прекрасный день. Я очень долго шел вдоль реки и постепенно осознал, что дошел до набережной Миллбанк и стою перед галереей Тейт. Ты бывала в галерее Тейт?

— Много раз.

— Ты знаешь коллекцию Чантри?

— Нет.

— Я поднялся по лестнице и вошел в галерею. Я направился в зал, где находится эта коллекция. Там есть картина Джона Сингера Сарджента. Большое полотно, написанное маслом. Две маленькие девочки в вечернем саду зажигают китайские фонарики. Они одеты в белые платья с присборенными воротничками. Вокруг них растут лилии и розы. Картина называется «Гвоздика, лилия, лилия, роза».[2] У одной из девочек короткие темные волосы и тонкая, нежная, белая шейка, похожая на стебель цветка. Это могла бы быть Шарлотта.

Не знаю, сколько я там простоял. Но спустя какое-то время до меня начало медленно доходить, что защитная завеса поднимается и мной мало-помалу начинают овладевать невероятные порывы, о существовании которых я прежде даже не подозревал. Нежность. Стремление защитить. Гордость. И затем гнев. Мной начал овладевать гнев. На них на всех. На Аннабель, на ее мужа, на ее мать. Но больше всего — на меня самого. Какого рожна я тут делаю, спрашивал я себя, если она моя дочь, а я — ее отец, черт возьми. Какого рожна я тут делаю, переложив всю ответственность на Фебу? Ответ был удручающе прост. Я стоял там и ничегошеньки не делал, и именно так я вел себя в последние три дня. В школе мы называли это «бег на месте». Никуда не стремишься. Ничего не достигаешь.

Я оторвался от картины, пошел вниз и нашел телефон. Я позвонил в справочное бюро и узнал телефон миссис Толливер. Затем я позвонил в Уайт-Лодж, но миссис Толливер там не было…

— Она поехала к подруге в Хелфорд, — объяснила я Дэниелу. Но с тем же успехом я могла вообще ничего не говорить.

— …но к телефону подошла ее горничная, и я сказал ей, что я приятель Лесли Коллиза и хотел бы связаться с ним, и она назвала мне компанию, в которой он служит в Сити.

Чайник кипел, но мы оба забыли про кофе. Я выключила его и подошла к столу, чтобы выдвинуть себе стул с другого конца, так что мы с Дэниелом оказались лицом друг к другу, разделенные длинной истертой столешницей.

— Затем я позвонил Лесли Коллизу. Сказал, что хочу с ним встретиться. Он стал было говорить, что ему сейчас неудобно, но я настаивал, что дело срочное, и в конце концов он согласился уделить мне четверть часа, если я приду прямо сейчас. Я вышел из галереи, поймал такси и поехал к нему в офис. Сити смотрелся очень красиво. Я и забыл, как он красив со всеми его громоздкими зданиями, узкими улицами и открывающимися то здесь, то там видами на собор Святого Павла. Как-нибудь я вернусь туда и сделаю несколько набросков…